Список желаний

Ваш список желаний пуст. Перейти в каталог?

Привратник

19.11.2019

Николай Перумов (статья для журнала фантастики "Двести", 1995 г.) и Михаил Назаренко (из книги "Реальность чуда") о романе Марины и Сергея Дяченко "Привартник" из цикла "Скитальцы".

Романом это произведение можно назвать едва ли - скорее длинная повесть. Классическая, выдержанная в лучших традициях "fantasy". Сделана небезуспешная попытка отойти от традиций "quest'a", когда седобородый маг в самом начале объясняет накачанным героям, что нужно делать, после чего книгу можно читать лишь для того, чтобы посмотреть, удалось ли автору придумать новый способ "низведения" и "курощения" главного негодяя.

В "Привратнике" все не так. Есть загадка - в мир, где живут люди, некоторые из которых являются магами, пытается прорваться некая Третья Сила. Что это такое, откуда она взялась, чего хочет - никому не понятно. Вокруг этого и строится сюжет, состоящий из двух линий - собственно расследования того, что же это за Сила, и странствия - на первый взгляд бесцельного - бывшего мага Маррана, он же - Руал Ильмарранен (отчетливый отзвук "Калевалы", хотя никакой связи с финским эпосом в дальнейшем не обнаруживается). Маррана лишили силы его былые коллеги за... В общем, за дело. И теперь блистательному в прошлом чародею приходится все начинать сначала - чуть ли не учиться ходить. Что и неудивительно - несколько лет он простоял, превращенный в вешалку. ("Amber" помните? Кого там в Замке Четырех Миров превратили в тот же предмет обстановки?).

Дальше начинаются его странствия - тщательно выписанные, с яркими характерами второстепенных героев, но не слишком связанные с основным сюжетом. Они скорее работают на раскрытие характера самого Руала. Это, пожалуй, главная слабость книги - сократи на один эпизод, на два, на три - едва ли что-то изменилось бы. И все это время Третья Сила настойчиво стремится достучаться до сознания Руала, что бы тот, естественно, послужил бы ей посредником, открыл бы ей дорогу в этот мир. Открыл в буквальном смысле слова - отпер большую железную дверь. Способ покупки также весьма прост - "ты все потерял, а со мной ты вновь сможешь обрести все".

Собственно, весь ряд руаловых приключений - а для него они не слишком приятны и прибыльны - служит для того, чтобы максимально заострить этот выбор. Герой потерял все, его предали и продали почти все, кто мог - так почему бы не принять королевский подарок, почему бы не отодвинуть засов на железной двери? Вторая линия, с расследованием, которое ведут колдуны Ларт, Бальтазар и прорицатель Орвин, выписана менее тщательно - хотя удач там больше. Яркие и живые характеры колдунов - отнюдь не ангелов во плоти по типу Гэндальфа, много веселых, комичных ситуаций, в которые попадает ученик колдуна Ларта по имени Дамир - трусоватый и не слишком обремененный умом паренек. Колдуны ищут посредника Третьей Силы - хотя читатель обо всем догадывается сразу, что несколько снижает общий интерес к книге. Есть много прекрасных деталей, очень оживляющих происходящее. Например, одни только кисти штор на окнах в доме колдуна Ларта - кисти штор, что ловят мух и питаются ими! Мне понравилось...

Однако чувствуется, что авторы изо всех сил все же пытались уйти от развлекательности. Отсюда некоторые неувязки с сюжетом, его откровенное "провисание" в середине книги - когда мне уже все ясно, кто привратник и что Руал Ильмарранен уже потерял все, что имел - там есть эпизоды, которые неоправданно затянуты и которые можно спокойно пропустить. Например, история с волком-оборотнем, рассказанная необычайно подробно, но закончившаяся пшиком. Оборотень есть Ильмарранена отказывается и ускакивает себе в степь. Зачем, почему, для чего - объяснений нет. Можно строить предположения, но нужно ли? Подводя итоги, скажу, что дебют авторам - если это дебют - явно удался. Отмеченные выше слабости вытекают, скорее, из излишнего "умения" авторов, их стремления сделать вещь ближе к "мэйнстриму" (что-то наподобие "Альтиста Данилова" В. Орлова). Так что будем с нетерпением ждать следующих их книг! Тем более что, по слухам, продолжение уже есть...

Николай Перумов

ДЕБЮТ: «ПРИВРАТНИК»

Марина. Да, я начинала писать, если можно этот процесс назвать таким словом, с младенчества. Свои первые книжки я надиктовала, когда еще писать не умела. Хоррор-история, которая называется «Сказка про паровоз» и детективная история «Проделки вора», – это я сочинила в пятилетнем возрасте. Родители записали, я сделала картинки, и эти «книжки» где-то у нас хранятся...
А потом уже писательство было фоном ко всему, чем я занималась: театру, институту, работе... Не все оставалось на бумаге – это были истории, которые человек рассказывает сам себе, перерассказывает и не обязательно записывает. А из тех, что были записаны, – сохранились наметки, эскизы, призраки тех вещей, которые потом воплотились в повесть «Горелая Башня» и «Привратник», наш первый с Сережей роман. Первая сцена даже потом вошла в «Привратник», – правда, в здорово переделанном варианте.

Сергей. В период ухаживания мы много говорили о литературе, о фантастике... Но самое главное случилось, когда Маринка дала мне свой эскизный вариант «Горелой Башни». Я прочел и обалдел совершенно. При том, что в повести были неординарные идеи, там присутствовало самое главное: стиль. Совершенно гармоничный, сотканный из множества оттенков, деталей... Это генетически врожденное свойство человека. Получилось так, что я, как бы профессионал, – закончивший сценарный факультет ВГИКа, член Союза кинематографистов, Союза писателей, и авторские книги у меня были, – обнаружил, что эта юная девушка, которую никто не обучал никакой стилистике, обладает ею в значительно более изящной, интересной форме, нежели я сам. Я об этом тут же сказал Маринке и стал мечтать о нашем совместном литературном творчестве.
Первыми опытами были сценарии. На материале первого – художественного фильма о Довбуше, – Маринка увидела, как это делается, и оказалась благодарной ученицей. А второй – «Пленница ритма» – я никак не мог написать. Был готов поэпизодный план, но я никак не мог решиться, сесть... Маринка сказала: давай, я попробую. И буквально за несколько дней сделала то, что я бы за месяц не сделал, и на таком уровне, что я опять шляпу снял. А потом... у нее были разные туманные идеи. Одна из них попала в мои руки и... получился «Привратник». Маринка поначалу удивлялась и восторгалась – я писал ей на листочках, как будет развиваться сюжет. Теперь уже она мне пишет.
Я утратил ощущение «мэтра», сейчас уже Маринка учит меня, а не я ее. У нее врожденная гармоничность не только слова, но и ритма, большого пространственного видения. Мне бесконечно радостно смотреть, как она растет. У нас нет никаких конфликтов, никаких ущемленных самолюбий. Литературная работа – это лишь часть нашей совместной жизни. Роли и обязанности распределяются так, что мы подстраховываем друг друга во всем – будь то воспитание дочери, воспитание кота... Мы научились наши творческие споры переводить в разряд наслаждений.

(Зеркало недели. – 2001. – № 34.; Сегодня (К.). – 9.10.1999.)

* * *

«Царство волшебной сказки поистине беспредельно... Это высокие небеса и бессчетные звезды, чарующая красота и вечная опасность, радость и горе острые, как клинки...»

Слова Толкина – воплощение того чаемого результата, к которому стремились авторы «Привратника». Но на пути стояла проблема, которую лучше всего определил афоризм, приписываемый Толкину: «Легко придумать зеленое солнце; труднее создать мир, в котором оно было бы естественным». (Массовая аберрация: на самом деле у Толкина именно такой формулировки нет. «Создать Вторичный Мир, в котором зеленое солнце будет достоверным (credible), управлять Вторичной Верой – вот задача, которая, вероятно, потребует труда и размышлений и, наверняка, особого умения, сродни эльфийскому искусству» («О волшебных историях»). Смысл тот же, но выражен он не столь афористично. Схожая мысль (но опять-таки иная формулировка) встречается в эссе Толкина «Тайный порок».)

Шесть лет спустя, получив вопрос читателя – отчего толкинский эпиграф исчез из последующих изданий «Привратника», – Дяченко ответили так:

Относительно первого издания «Привратника» с эпиграфом из Толкина... Дело в том, что то были иные времена, мы только прикоснулись к фэнтези, нам казалось, что мы первооткрыватели, и сам Толкин для нас был открытием. Нам очень хотелось поделиться своим пониманием, что же такое настоящая фэнтези, передать свое ощущение Чуда и Тайны. Идея взять эпиграф из Толкина отдавала здоровой долей наива... а теперь эта цитата уже не кажется такой уместной, вот и все (из «гостевой книги» на страничке писателей).

Дяченко 2000 года уже не чувствуют необходимости в «патронаже» или «санкции на творчество» даже со стороны почитаемого Толкина («Пусть себе он бог...»). И вот что интересно – писатели говорят о попытке «передать свое ощущение Чуда и Тайны», опуская третью часть классической формулировки: Достоверность.

Потому, что она (смотри примечание о «зеленом солнце») лежит в основе каждого фэнтезийного мира? Потому, что «ощущение Достоверности» – так не скажешь по-русски? «Ощущение [присутствия] чуда» – отчего нет? Но «ощущение [присутствия] достоверности»... Достоверность в фэнтези не «присутствует», но составляет основу мира и текста. Возможна фэнтези без чуда, возможна без тайны, но без достоверности – никогда. А между тем, ее-то и не хватает большинству фэнтезийных романов (не говорю уж – большинству книг вообще).

Из рецензий:

«Сюжетные конструкции вроде бы как банальны – добрый маг, злой маг, ученик мага, таинственная опасность для мира, странник, бредущий по дороге... Но здесь как раз тот случай, когда знакомые детали (жанр-с!) не вызывают раздражения»
(А.Свиридов, фэнзин «Фэн-Гиль-Дон». – 1995. – № 2-5.).
«Романом это произведение можно назвать едва ли – скорее длинная повесть. Классическая, выдержанная в лучших традициях «fantasy». Сделана небезуспешная попытка отойти от традиций «quest'a», когда седобородый маг в самом начале объясняет накачанным героям, что нужно делать, после чего книгу можно читать лишь для того, чтобы посмотреть, удалось ли автору придумать новый способ «низведения» и «курощения» главного негодяя. В «Привратнике» все не так»
(Н.Перумов, фэнзин «Двести». – 1995. – № Д.).

Марина. Мы не станем спорить с критиками, поскольку у каждого из них своя точка зрения. Начинали мы с фэнтези как жанра, в котором просторно воображению. Хотя на первых порах ограничивали себя рамками классического фэнтези с непременными для этого жанра мечами, рыцарями, словом, с того, что на тот момент казалось мне лично единственным достойным описания. В том мире правили маги, а потому невозможное оказывалось возможным, а человеческие проблемы рассматривались совсем под другим углом зрения. Это были первые наши фэнтези, юношеские не по возрасту, а по состоянию души.

Сергей. Маринка говорит о ранних наших романах «Привратник» и «Шрам», и признаюсь, мне с самого начала было неинтересно жить в мире наших героев. С моей точки зрения, когда речь идет о жизни человека, об исследовании его души, потаенных желаниях, то жанр, будь то триллер, фантастика или фэнтези, особой роли не играет. Одни и те же методы, одни и те же задачи, и то, о чем говорит Маринка, – магия, мечи и прочее – это всего лишь прием, который позволяет более живо, а иногда и более парадоксально исследовать эту самую жизнь и душу человека, ставить его в пограничные ситуации, когда он, сталкиваясь с проблемой выбора, должен высекать из себя, как искру из кремня, что-то такое, сидящее у него глубоко внутри, открывать потаенные закрома души. Марина. Мы с Сережей сколько времени пишем, столько и сражаемся. Мне приходится отвоевывать у него каждого мага. Он их почему-то с самого начала органически невзлюбил. Я его понимаю, существует большая группа людей, которые считают, что если в книге появляется маг или дракон, то это низкопробное чтиво. Сам-то Сережа так не думает. Но на раннем этапе нашей совместной творческой деятельности каждого волшебника приходилось с великим трудом отвоевывать у соавтора.

(Слово (М.). – 2002. – №32.)

Первые рецензенты «Привратника» были удивлены главным образом тем, как авторам удалось, используя затертые образы и ситуации, создать нечто вполне оригинальное – в рамках принятой ими жанровой системы, разумеется. «Классическая фэнтези», в которой «всё не так».

Это не парадокс: жанр не только сковывает, но и дает относительную свободу действий – хотя бы в том смысле, что ты знаешь, какие возможности существуют и в какую сторону не нужно идти. «Набор», если еще раз вспомнить свиридовскую метафору, позволил Дяченко выбрать из него необходимое и сыграть свою игру.

Игра своя – но жанр навязывает свои правила и ходы.

Дяченко столько раз говорили о влиянии, которое на них оказали Толкин и Ле Гуин, что было бы странным его не обнаружить, тем более в их дебютном романе. О Профессоре – чуть позже, а вот что касается Ле Гуин... Года за полтора-два до «Привратника» по-русски был издан четвертый роман о «Земноморье» – «Техану». Прочитав трилогию Дяченко «Скитальцы», первой частью которой и является «Привратник», я был убежден, что именно «Техану» вдохновила киевских писателей.

Есть дверь меж мирами,
В нее мы уходим,
Навек расставаясь.
Но есть существа,
Что приходят обратно...
Среди них старейший –
Привратник Сегой.

(Пер. И.Тогоевой. В оригинале: «What we know is the doorway between them / that we enter departing. / Among all beings ever returning, / the eldest, the Doorkeeper, Segoy...»)

Правда, в сюжет эти образы не развернуты.

А еще в том же романе Ле Гуин появляется и «маг, который не маг» – Гед-Ястреб, утративший свою волшебную силу...

Так вот, «Техану» Дяченко в то время не читали.

И еще:

«...несколько лет он простоял, превращенный в вешалку. («Amber» помните? Кого там в Замке Четырех Миров превратили в тот же предмет обстановки?)»

– ехидный вопрос Перумова (из процитированной рецензии).

Кого именно превратили, не скажу, потому что до седьмого тома «Амбера» я так и не добрался; Дяченко, как выяснилось, тоже.

Невольный плагиат? Кто-то упомянул, начинающие писатели услышали? Не обязательно. Еще одно подтверждение того, что жанр – это не одежда; его влияние проникает глубже, чем уровень антуража, образов или сюжета. Жанр, как сказано, – это ощущение. И уж чего-чего, а этого в «Привратнике» хватает.

* * *

Передо мной – трудная задача. Пересказывать фабулу романа тем, кто его читал, – бессмысленно; тем, кто еще не брал его в руки, – попросту невежливо. Тем не менее, без этого не обойтись.

«Привратник» – так же, как «Шрам», «Скрут», «Пещера», «Долина Совести» – начинается с многоточия. Возможно, несколько претенциозный, но безошибочный ход: если на пространстве небольшого романа (по сути – большой повести) нельзя создать ощущение глубины времени (хотя Дяченко попробовали сделать и это), то можно создать впечатление непрерывности событий.

...Ранней весной Ларт отправлялся в один из своих вояжей – как всегда, неожиданно, и, как всегда, спешно.

Заканчивается же «Привратник» интонационной рифмой:

Бесконечная дорога лежала у его ног, но нельзя было понять – то ли он отправляется в путь, то ли наконец вернулся.

(«Он» – это не Ларт, но другой герой, путь которого, впрочем, тоже начинается на первых страницах книги).

Бесконечной дорогой открывается роман (вояж состоялся, как всегда), ею и заканчивается; вернее сказать, этот образ создает мостик к следующему роману цикла, о котором авторы и не подозревали, сочиняя «Привратника». «...откуда явился он и куда лежит его путь» – начало «Шрама», «...Ибо путь бесконечен» – его финал.

Начальное многоточие – не пауза (потому что ничего еще сказано не было), но некий жест, языковой жест: авторы не могут, да и не хотят рассказывать всё об этом мире и этих людях, но дают понять, что мир и люди не возникают лишь в тот момент, когда читатель открывает книгу – они уже существуют, их только нужно увидеть. Аналог «волшебной коробочки» из «Театрального романа»? Поднятие занавеса? Прояснение экрана после начальных титров?

Так или иначе, но главное сделано – читатель входит в мир естественно. Ему будут объяснять непонятности – так же, как объясняли бы человеку, чуждому магического искусства (каковым, собственно, и является рассказчик, ученик волшебника Дамир). Пояснения, но не лекции: главное мы уже знаем.

А знаем потому, что нам предложен коллаж сказочных и, в меньшей степени, мифологических мотивов: маги и их ученики, прорицатели, оборотни, разбойники и т.п. Говорю не в укор авторам: по сути дела, то же можно сказать о любом тексте в любом жанре (только элементы другие). Впрочем, до настоящей неоднозначности в рамках фэнтези Дяченко в 1994 году было еще далеко.

Фабула поначалу тоже бесхитростна: после трехлетнего пребывания в облике вешалки (кара за некое «предательство») молодой маг Руал Ильмарранен («Отчетливый отзвук “Калевалы”, хотя никакой связи с финским эпосом в дальнейшем не обнаруживается», Н.Перумов) расколдован и отпущен на все четыре стороны. Маг?

– Проклят, предатель! Мебель, вещь!
Тот же, кто долго пробудет вещью, навсегда лишается магического дара!
И три года, три года ты, Ларт, ходил мимо, и вешал плащ на мои онемевшие пальцы, и знал, отлично знал, что с каждой секундой, с каждым мгновением я теряю по капле, как кровь, счастье быть магом, теряю безвозвратно, потому что никто в этом мире не в состоянии вернуть мне мою суть, мой смысл, мой магический дар... Не ты давал мне его, тебе ли отбирать?!

Лишившись дара, лишившись любимой (она вышла замуж, у нее ребенок), утратив смысл жизни, бредет человек по прозвищу Марран. Человек, потерявший всё, кроме, быть может, гордости и остатков чести.

А в это время маги предчувствуют неладное: ржавеет золотой Амулет Прорицателя, что должно свидетельствовать о пришествии некой загадочной Третьей Силы, ищущей Привратника («мага, который не маг») для того, чтобы войти в мир.

– Хозяин, а что такое Третья Сила?
Он быстро на меня взглянул и отвернулся:
– Скорее всего, сказка.
– Тогда почему это вас беспокоит?
– Потому что это страшная сказка...
– А почему «Третья»? – шепотом спросил я.
– Видишь ли... На свете есть маги и есть не-маги. Ты согласен, что маги представляют собой силу?
И светильник его вспыхнул вдруг ослепительным, невыносимым для глаз светом.
– Согласен... – пробормотал я, прикрываясь ладонью.
– Но ведь не-маги – это тоже сила, – сказал он, пригасив светильник до обычной яркости, – множество больших дел совершалось мудрыми правителями, благородными героями и так далее. Вот король на троне, он справедливо правит. Вот маг в пещере играет заклинаниями. Вот мы с тобой идем по дороге. Все привычно, все уравновешено. Но Орвин вслед за своим первым Прорицателем считает, что есть еще Третья сила, к этим двум отношения не имеющая. Она, эта Третья Мифическая, якобы мечтает воцариться в мире, и воцарение ее несет живущим неисчислимые беды и страдания. Что она из себя представляет и откуда возьмется – на это Завещание ответа не дает. Но сама мысль о ее существовании мне противна.

Примечательно, как Дяченко справляются с одной из Основополагающих Проблем фэнтези – кому же должны противостоять герои? Ответ «себе» для авторов еще не очевиден; «борения человеческого сердца с самим собой», которые Фолкнер называл главной темой литературы, начнутся позднее... но ненамного позднее – уже в «Ритуале». Собственно, даже в дебютном романе Привратник и есть Третья Сила – но об этом позже.

Темный Властелин банален, но изначальная эпичность, заложенная Толкином, толкает (извините за каламбур) к тому, чтобы под угрозой оказался не один человек, но мир. По крайней мере – мир человека. Что же такое Третья Сила?

– Идут беды, о, идут! Вот зеленая равнина и путник на зеленой равнине. Огонь, загляни мне в глаза! Горе, ты обречен. Земля твоя присосется, как клещ, к твоим подошвам и втянет во чрево свое... Чужой смотрит в твое окно и стоит у твоей двери. Умоляю, не отпирай! Огонь, загляни мне в глаза! С неба содрали кожу... Где путник на зеленой равнине? Леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце... Она на твоем пороге, ее дыхание... Загляни в глаза. Я вижу. Я вижу! Среди нас ее дыхание. Посмотри, вода загустела, как черная кровь... Посмотри, лезвие исходит слезами. Петля тумана на мертвой шее. Дыхание среди нас. Среди нас. Она... Она... Грядет!
– Извне, она идет извне! Она пришла. Один день, один час, один человек. О горе! Чудовища пожирают живущих... И вода загустеет, как черная кровь. И ветви поймают в липкую паутину всех, имеющих крылья. И земля присосется к подошвам имеющих ноги. Но стократ хуже имеющим магический дар! Горе, горе... Один день, один час откроют ей двери. Один человек. Привратник. Горе, она здесь!

Почему важны эти строки – помимо того, что Завещание Первого Прорицателя и приход Третьей Силы важны для сюжета? Помимо того, что писатели – скорее всего, неосознанно, воспроизвели древние – а значит, достоверные, – мифологические образы? (Не вдаюсь в детали – для «Привратника» это не важно, – назову только небо, свернувшееся как свиток (из Апокалипсиса), дерево, которое растет корнями к черному солнцу (из Блейка, который, в свою очередь, опирается на древнейшую традицию) и т.п.)

Потому что здесь Дяченко нащупали несколько принципиально важных для себя вещей.

Прежде всего – поэтика вставного текста. Почти во всех следующих книгах Дяченко мы найдем предсказания, легенды, записки, документы, которые «углубляют» фэнтезийный мир во времени (сравнительно камерный сюжет не дает такой возможности) и научно-фантастический – в многомерном пространстве будущего. (Единственное, пожалуй, исключение, – сказки Влада Палия о «незаконнорожденном тролле» из «Долины Совести». Они должны служить контрапунктом к основному повествованию, но... О «Долине», впрочем, в свой черед.)

Далее: калейдоскопичная смена сюрреалистических образов. Дяченко обратятся к ней уже на последних страницах «Привратника», правда, используют в иной функции. Банальное «вся жизнь пролетела перед его/ее глазами» (банальное, хотя и, быть может, верное; банальное, потому что верное) обретает плоть и кровь. Обретает – и меняется. Не жизнь человека, но жизнь всего мира в обрывках и деталях, встает перед Марраном, когда ему предстоит решить судьбу мироздания.

Тишина. Дверь напряглась, прогибаясь вовнутрь, как кусочек резины.
Одна большая, рыхлая, глумящаяся рожа.
Надо подольше подышать на обледеневшее окно – тогда сквозь оттаявший глазок ты увидишь, как идет снег. Тонкие пальцы быстро мерзнут... Чахнет цветок в горшке на подоконнике.
Посмотрите на невесту – розовое на белом... Розовые щеки, белые водопады шелка...
Наш мальчик пошел, он впервые пошел! Он уже топает, пока неуверенно, но через несколько дней...
Мама, я принес тебе леденец с базара. Я завернул его в тряпицу, чтобы не съесть раньше времени. Вот, возьми!
Спасибо, малыш...
Мутное человеческое море, половодье нечистот.
Земля тебе пухом. Опускайте.
Ты сильно ударился? Где болит?
Яблоки валятся в траву. Спина ноет – наклоняться.
Приходи скорей. Я разогрею ужин.
Баю-бай, огонь горит, деткам спатоньки велит...
Отпирай, Ильмарранен, отпирай!
Дребезжит в петлях засов.

Обрывки и детали – в каком-то смысле инверсия пророчества о Третей Силе. Там – видение нечеловеческого мира, посланное в мир людей, тут – одинокий человек пытается удержать связь с людьми, пребывая на пороге другого мира.

Впоследствии Дяченко станут использовать эту находку довольно часто – и, может быть, даже чересчур. В «Шраме», «Преемнике», «Ведьмином веке» будет возникать – при разных обстоятельствах, но неизменно на пороге жизни и смерти – подобная цепочка образов.

Несложная как будто мысль – о том, что именно простые, бытовые, человечные мелочи привязывают нас к миру, который мы ненавидим и даже можем предать... Несложная – но в «Привратнике» идея превращается в сюжет, а сюжет дробится на образы, и вот перед нами уже не идея, а человеческая судьба. Что может быть убедительнее, нежели она?

* * *

Человек скитается по миру – классическая форма «романа большой дороги», то есть та, из которой и возник современный роман. Герои странствуют и на каждом этапе своего пути встречают некие существа, набор которых довольно ограничен и переходит из одной фэнтезийной книги в другую (в позднейших романах Дяченко избежали этого искуса). Замки и башни, прорицатели и оборотни, разбойники и бароны... Вот тут и возникает принципиальное различие между традиционностью и вторичностью. Да, Толкин, да, Ле Гуин, – но важно другое: не заимствование конкретных приемов и сюжетных поворотов, а органичное восприятие важнейших творческих принципов и, до определенной степени, этики и философии предшественников.

Даже если оставить в стороне сомнительного «привратника» из «Техану», творчеству Ле Гуин созвучно пристальное внимание к психологии главного героя, который мучительно пытается в странствиях обрести себя. Что же касается Толкина – в «Привратнике», как и во «Властелине Колец» (в противоположность большинству книг в жанре фэнтези) выбор Руала совпадает с кульминацией сюжета. Обычно герой должен всего лишь решиться: идти или не идти в поход. Победа или поражение зависят уже не столько от его доброй или злой воли, сколько от объективных условий. Даже у Ле Гуин Гед решает преследовать свою Тень в середине романа и не отступает от этого. У Толкина, напротив, выбор совершается ежеминутно (пойти – не пойти в Мордор, свернуть – не свернуть в Минас-Тирит и т.д.). От последнего выбора зависит не просто судьба героя, но и судьба мироздания. Ни больше, ни меньше.

Но проверяется при этом прочность не мира, а человека.

В фэнтези вообще герой куда теснее связан с мирозданием – не только тем, что рождается с Предназначением на челе или по ходу дела обретает таковое. Но фэнтезийные книги (в который раз оговариваюсь – лучшие из них) говорят нам: мир таков, каков человек. Не только народ, раса или человечества в целом, – но вселенная. А значит, всё зависит от каждого. Преувеличение? Скорее, метафора. Урок ХХ века.

(Поэтому-то в фэнтези эскапизм сочетается с большей или меньшей психологической «неуютностью»: оказаться на месте Фродо или Геда, право, не хотелось бы, какими бы привлекательными не были пейзажи Средиземья и Земноморья. О героях более жестких книг – вроде «Песни льда и огня» Джорджа Мартина – и не говорю. И дело, как вы понимаете, вовсе не в том риске, которому они подвергаются. Кто-то из читателей заметил, что в романах Дяченко все главные герои – сверхчеловеки: обычные люди такого не переживут. Шутка – а ведь правда...)

«Привратник» – ни в малейшей степени не эпос. «Театральность» текста сказывается в том, что авторы не испытывают нужды в большой массовке и богатых декорациях. Да и спецэффектов минимум. Каждый эпизод построен как завершенная сцена со своей завязкой, кульминацией и финалом; при этом ни одна сцена, по сути, не завершена – и финал всего романа это подчеркивает.

Последовательность эпизодов подчинена прежде всего ритму (вспомним, как в «Пещере» Раман Кович будет, подстегивая актеров, отщелкивать ритм спектакля). Не то странно, что в «Привратнике» он иногда сбивается; странно, что в первом же романе авторов он настолько выдержан на протяжении почти всего текста.

Странствия Руала – если подходить к этой сюжетной линии с формальной точки зрения – не столь уж редкий гибрид фэнтези и плутовского романа, «романа большой дороги». Потому что «маг, который не маг», но выдает себя за такового – персонаж хорошо известный, можно даже сказать – излюбленный в фантастике. Но авторы и здесь нарушают принятые конвенции: «хитрости» и «удачи» Руала, за единственным исключением, не служат средством обогащения или поднятия престижа: зелье, составленное для герцога, – расплата за оскорбление, а вот поиск украденных монет... но тут-то и последовала расплата (обратите внимание на то, что первый шаг, который привел Руала в этот тупик, – пустое хвастовство по старой памяти; при желании из этого можно вывести мораль). «Шарлатан», который вынужден выдавать себя за того, кем не является (но кем был, а значит, в душе остается); «плутни», за каждой из которых стоит неизбежный выбор – а результат выбора (но не поступков, которые за ним последуют!) предопределен изначально, самой сущностью Руала. В этом – ловушка для авторов, которую Дяченко еле избежали: мы знаем, что Руал до конца не отречется от звания мага, а значит, будет вынужден совершать деяния, которые от него ожидаются. Но исход этих деяний, повторяю, каждый раз неизвестен; чередование побед и поражений, крупного и мелочного выдержано так, что мы не можем предугадать каждый следующий шаг героя. И, наконец, в тот момент, когда Руал кладет голову на плаху, готовый скорее умереть, чем признать, что он перестал быть магом, – в тот момент условности жанра и его живое наполнение сходятся воедино:

– Ну, Ильмарранен?! – в последний раз спросил судья.
– Ма-аг... – прохрипел Руал.
Опустился топор.
Он падал долго, красиво и мощно, и он на палец ушел в дерево.
Ахнула толпа. Отскочил судья. Дрогнули факелы в руках стражников.
Плаха была пуста.
Топор торчал из пустой плахи, чистый, без единой капли крови.
– А-а-а! – завизжал кто-то из передних рядов зрителей. Задние привстали на цыпочки.
Бледный, схватился за сердце судья.
Топор помедлил и рассыпался огнями фейерверка.

Эпизод сделан как режиссерский сценарий – раскадровкой; но важнее другое.

Мы знаем, что герой не может погибнуть за полсотни страниц до финала; мы не представляем, как ему удастся (удалось) спастись. Поэтому то, что, строго говоря, является фоном событий, – позорный столб, плаха, День Премноголикования и самоубийственное упрямство героя, – переносится в центр внимания.

Не что происходит с Руалом, а что происходит с Руалом.

Когда Дяченко воплотят этот принцип до конца – возникнет практически лишенная внешнего действия «Долина Совести». Когда переведут взгляд с человека на человечество и мир – появятся «Пандем» и «Варан».

Но большая часть ранних романов Дяченко – двусоставна. Такой человек в таком мире. Лоскутный мир: карту «Привратника» нарисовать невозможно, да и не нужно. Мир, состоящий из мелочей – и не случайно, что именно мелочи останавливают Руала на пороге у Двери. О деталях, впрочем, чуть позже.

Еще одна черта, которая перешла из «Привратника» в последующие романы: две параллельные сюжетные линии, которые сходятся в финале (а в «Скруте» их даже три). Для чего нужны – не авторам, роману – метания великого мага Ларта Легиара и его бестолкового слуги Дамира?

Ритм и сюжет.

Сюжет: появись Третья Сила только на последних страницах, она, как любой бог из машины, оказалась бы не просто чужой, но чужеродной.

Ритм: при всей непредсказуемости злоключений Руала, эти эпизоды, следуй они непрерывной чередой, могли бы прискучить (впрочем, и так иные читатели полагают, что их слишком много). Монолог неудачника Дамира – то, что в западной театральной и кинопрактике принято называть «comic relief», юмористическая разрядка: не случайно, что большая часть колоритных деталей приходится именно на эти главы. Но и нагнетание неправильности связано с ними же.

Результат: «магические» главы одновременно необходимы и избыточны. В самом деле: что несостоявшееся сражение Дамира с драконом или даже (закадровая) смерть Орлана по сравнению с историей Руала?

Принцип контрапункта, тем не менее, соблюден: Дамир существует в пространстве романа как своего рода сниженная параллель Руалу. Он тоже «маг, который не маг», он тоже беспорядочно скитается по миру (а в последующих книгах и Руал, и Дамир обретут нечто вроде бессмертия). Дамир даже пару раз вынужден совершить нечто вроде подвига.

В том-то и дело: вынужден. За Дамира решает его хозяин, и даже против дракона он выходит потому, что слышит в голове голос учителя: «Ты будешь играть эту роль до конца! Только попробуй струсить!». Драконом оказывается преобразившийся Ларт Легиар, так что ничего Дамиру, как выяснилось, и не угрожало. Единственный выбор, который делает Дамир, – выбор финальный: он остается с Лартом, который, как кажется, обречен. А ведь, если разобраться, оба раза Дамир рискует тем же, чем Руал – жизнью; но оба раза (да, собственно, и всю жизнь) он существует не сам по себе, но при ком-то – при хозяине. Разница, и существенная.

Художественный текст говорит (по Аристотелю) о возможном и необходимом; заставляет читателя принять изображенные события как единственно возможные – в данных условиях, с данными героями. (Оставляю в стороне примеры сознательной альтернативности путей (сады расходящихся тропок, хазарские словари и т.п.).) Оборотная сторона этого принципа: когда герой оказывается на развилке, мы можем предугадать, куда он пойдет. Подлинно эстетический эффект возникает не тогда, когда герой поступает вопреки нашим прогнозам (это всего лишь «обратное общее место»), но когда возможности для него (для нас; для каждого) равновероятны. И мы принимаем то, что случилось, как возможное и неизбежное. Фродо на Ородруине; Рэд Шухарт перед Золотым шаром.

Одна из главных проблем ранних романов Дяченко (а может, и главная): их исход предсказуем с очень высокой долей вероятности. А значит, выбор героев – мнимый выбор? Не вполне так. Решение каждый раз дается им тяжело – и, как всегда в подлинной фэнтези, возможен иной исход, – но логика характеров каждый раз совпадает с логикой сказки. Однозначного хэппи-энда нет ни в «Привратнике», ни в «Шраме», ни в «Скруте», ни в «Ведьмином веке». Дяченко далеки от историософских масштабов Толкина: Третья Эпоха в их книгах не заканчивается. Но каждый финал, говоря словами Высоцкого, «это чье-то начало». Отсюда – потенциальная открытость продолжениям; отсюда – четырехтомный цикл «Скитальцы», к которому, как не раз уже просили фэны, можно при желании добавить эпилог о том, как Третья Сила вломилась-таки в мир. Отсюда – и неудовлетворенность многих читателей предопределенностью и неопределенностью финалов (впрочем, в «Привратнике» и «Шраме» ничего неопределенного еще нет – нужно дождаться романов «Ведьмин век» и «Пещера»).

С кем же должен быть читатель – с авторами, ведущими роман к предусмотренному завершению, или с героем, который не знает, что ждет его за поворотом?

В «Привратнике» читатель – с Третьей Силой.

Руал постоянно чувствует, что кто-то за ним наблюдает, довольно хмыкает, оценивая его поступки. Спасает его в тот самый момент, когда этого же хотел бы и читатель. (Совсем как в «Бесконечной истории» – кажется, первом околофэнтезийном фильме, показанном в СССР.)

А в последней части оказывается, что Третья Сила – не только нечто чуждое, но суть Руала, часть его души; значит, и часть души читателя.

В «Волшебнике Земноморья» Ле Гуин предложила сложный вариант спасения и искупления: Гед принимает свою Тень, делает ее частью себя, соединяет свет и тьму, становится цельным. Сложно, умно, неоднозначно – и, как всякий дуализм, – очень прелестно (в церковном или, если угодно, голлумовском смысле слова).

В «Привратнике» всё гораздо проще, хотя – для героя – и не менее соблазнительно. Полностью раскрыть себя – значит отказаться от себя. Третья Сила, войдя, исчезнет: станет Руалом; Руал, впустив Третью Силу, исчезнет – станет ею. Руал отказался; в «Ведьмином веке» будет показано, как, согласившись на обретение нечеловеческой сущности, героиня сможет отказаться от нее, пройти «вторую инициацию».

«Сверхчеловек – всегда недочеловек», с убеждением произносит полицейский инспектор в романе «Конь Блед» – самой умной и самой недооцененной книге Агаты Кристи.

Дяченко несколько видоизменяют эту формулу. Если даже свобода – это «осознанная необходимость», то Руал, преодолев себя, выйдя за свои пределы, утратил бы и эту иллюзию.

А ЧТО ты хочешь сделать с этим миром? Он не нравится тебе. Мне тоже не очень нравится. Что же, сжечь, вытравить? Как ты с ним поступишь?
ТЫ ПОСТУПИШЬ. ЭТО БУДЕТ ТВОЙ ПОСТУПОК, МАРРАН.
Хорошо. Как я с ним поступлю?
А КАК ПОСТУПАЕТ САДОВНИК С ДИКИМ, ЗАБРОШЕННЫМ САДОМ? ТЕБЕ ПОНАДОБЯТСЯ И НОЖ, И ТОПОР. МНОЖЕСТВО ВЕТОК БУДЕТ ОТСЕЧЕНО, НО САД ВОЗРОДИТСЯ И САДОВНИК БУДЕТ ДОВОЛЕН.
Он медлил.
Чему же расти в этом... возрожденном саду?
РЕШАЕТ САДОВНИК. САДОВНИК МУДР И СПРАВЕДЛИВ.

Третья Сила говорит «ты» – и диктует условия. Это воистину «предложение, от которого невозможно оказаться», потому что спор Руала с Третьей Силой – спор с самим собой. Причем спор многоуровневый. Перед Руалом открываются всё более широкие – вернее, всё более заманчивые возможности: месть – переустройство мира – и счастье с любимой женщиной в новом мироздании. То, чего жаждет герой, – но больше, чем его иссякшие надежды.

Уговоры Силы и калейдоскоп образов, возникающих перед героем, построены по одному и тому же принципу: каждая мелочь, деталь становится знаком и эмблемой целого.

Голова Руала лежит на плахе – и Третья Сила не то глумится, не то угрожает:

ТОПОР ЗАНЕСЕН. ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ ТОПОР ЗАНЕСЕН. ДА ЧТО ТАМ! С МОМЕНТА ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ, С ПЕРВОГО СЛАБОГО КРИКА ВСЕ ТОПОРЫ В РУКАХ ВСЕХ ПАЛАЧЕЙ ЭТОГО МИРА ИЩУТ ТВОЮ ШЕЮ. ИДИ ЖЕ!

Руал идет к Двери и вспоминает:

Умирала медуза на буром камне. А я взял ее голыми руками и пустил в воду: «Иди домой».
Иди домой.
Где твой дом, Марран?

Действие переносится из мира внешнего – в мир внутренний. Отсюда – не просто театральность, но подчеркнутая театральность последней части. Мир окончательно превращается в декорации... из которых нужно выйти.

Выйти – не только герою, но и авторам.

Время шло, я отдыхал от утренних трудов, радовался предстоящему путешествию и разглядывал давно и до мелочей знакомую переднюю мрачноватого Лартова дома.
Прямо передо мной располагалось так называемое лохматое пятно – в этом месте постоянно отрастала шерсть на ворсистом ковре, и в мои обязанности входило регулярно ее подстригать, уравнивая с остальной ковровой поверхностью. Остриженную шерсть я собирал в полотняный мешочек, надеясь со временем связать себе шарф.
А справа от меня, по другую сторону двери, помещалось зеркало, которое я всегда обходил стороной и даже пыль с него стирал, отвернувшись. Ларту оно служило, как собака, угодливо показывало его отражение со всех сторон и, по-моему, помогало завязывать шейный платок. Мою особу оно не отражало никогда, а норовило напугать жуткими, ужасно правдоподобными и часто противными изображениями. Сейчас оно чернело, как поверхность стоячего озера в темной чаще.

Роман открывается этими забавными и обаятельными подробностями и заканчивается совершенно не магическими, но человеческими деталями, которые и удерживают Руала от уничтожения прежнего мира.

А что посредине?

Посредине – попытки найти свой стиль, который будет совмещать внимание к мелочам, чередование общих, средних и крупных планов – и, если можно так выразиться, жанровую определенность.

В «Привратнике» живые образы создаются из готовых кирпичиков на уровне не только сюжета, но и стиля. Кухарка не смотрит, а «задорно поглядывает», мальчишки и (в другом эпизоде) студенты сидят тихо, «как мыши»; у сурового и жадного крестьянина, конечно же, не глаза, а «глазки», к тому же «маленькие», и эти «маленькие глазки» «буравили жертву насквозь».

Но в книге есть и «длинные, ласковые трели» сверчка. И – в высшей степени традиционные, но зримые описания:

Руал брел сельской улицей. Играли, отражая солнце крутыми боками, расписанные цветами и пчелами глиняные горшки на плетнях. Выскочили откуда ни возьмись две голенастых девчонки, поздоровались с прохожим, потом засмущались и брызнули прочь. Там и здесь в огородах маячили согнутые спины; где-то чинили крышу, и полуголые рабочие картинно восседали на ней верхом, мерно взмахивая молотками. Мрачно покосилась встречная старуха, удивленно вытаращился на чужака чумазый малыш, копошащийся на куче песка. Выглянула из подворотни рыжая собака, забрехала без особого рвения, потом чихнула и скрылась. Руал улыбнулся.

Это еще не собственный стиль. Но и не усредненный, «нулевой», принадлежащий не писателям, а жанру.

(А.Свиридов в рецензии на роман отметил непреднамеренную (и неизбежную) реминисценцию из Стругацких, причем интонационно-стилистическую, а не тематическую или сюжетную. «Да, все мы выросли на Стругацких, но надо же следить за собой! “Старик с минуту постоял молча – для внушительности – и удалился”. Заимствование явно на подсознательном уровне, но на то ведь и сознание дано, чтоб такую подсознательность отлавливать». Дон Румата: «Окончив речь, он еще некоторое время постоял для внушительности, потом повернулся и снова поднялся к себе». Псевдосредневековье из «Трудно быть богом» – по сути, первый (почти) фэнтезийный мир новой русской фантастики.)

Это не стиль, а интонация.

Это – начало.

* * *

– Случались у вас какие-нибудь необычные истории, связанные с компьютером?

Самая яркая история с компьютером произошла с Мариной на заре ее компьютерной эры. Эта история будто иллюстрирует распространенное мнение, что тонут обычно не те, кто не умеет плавать, а те, кто умеет и не боится заплывать далеко. Марина читала учебники Фигурнова и научилась форматировать кассеты (тогда еще пятидюймовые, их перед использованием надо было форматировать). И в какой-то момент, увлекшись, нажала вместо «Формат А» – «Формат С». Наш «Правец» честно отформатировал жесткий диск... Там лежал наш первый роман – «Привратник», незаконченный, но уже почти готовый. Копий, естественно, не было. Страшно предположить, что было бы, если бы наш друг, Дмитрий Городничий, не обладал нужными знаниями, умениями и набором программ. Он пришел, как Доктор Айболит, и вытащил с форматированного диска почти все – в том числе несчастный роман... Но впечатлений хватило надолго...

– Вы стали известны сразу же после того, как опубликовали свой первый роман. Это везение? Или вам удалось просчитать секрет успеха, сознательно занять пустующую нишу?

Марина. Когда мы начинали писать «Привратник», мы вообще ни о чем таком не думали. То есть, Сережа, наверное, думал, он мне рассказывал: «Вот мы его издадим!»... А для меня этот вопрос не стоял вообще. Тогда были другие дела: я поступала в аспирантуру, мы поженились, еще были надежды на сценарий о Довбуше... И мы это делали просто потому, что нам это нравилось, нравилось быть соавторами. Как раз на материале «Привратника» Сережа очень многому меня научил. Я помню, как мы схемки какие-то рисовали, чего-то там придумывали... Это был упоительный процесс созидания, творчества чистейшей воды.
А когда роман был закончен, мы стали думать о его дальнейшей судьбе. Начали давать читать разным людям, и первый же наш хороший знакомый, Дмитрий Житомирский, сказал: «А знаете, я как раз думаю, а что бы мне издать?» И он издал «Привратника» буквально за два месяца! Причем для него это тоже был первый шаг, вплоть до того, что он сам учился делать макеты... Это было на всплеске всеобщего энтузиазма. Будто школьную стенгазету выпускали, только на промышленном уровне. Работали с художницей, эскизы смотрели... Сейчас, много лет спустя, это кажется самодеятельностью.
И, когда вышла книжка, случилось так, что она попала в Москву, многим понравилась... Тогда нам казалось, что все в восторге от этой книжки!

Сергей. Вообще поразительно. Вот например, «Фанкон», фестиваль фантастики. Приезжает Святослав Логинов, живой классик российской фэнтези. Познакомились. «Как, вы Дяченко?!» И стал наизусть цитировать «Привратника»!

Марина. Это у него память хорошая. Все это действительно было славно и весело, период всеобщей эйфории. Но сейчас я общаюсь с разными людьми, и они говорят: «Ну, когда я прочитал «Привратник», думаю: ничего особенного, такое уже было... А вот то, что вы писали потом – это да!»... То есть, мы на том этапе самообманывались тоже.

Сергей. Мы писали не для денег и не для славы. Для собственного удовольствия. И такое же отношение, по большому счету, присутствует и сейчас.

– Вы получили премию «Еврокон-1994» за лучший дебют. Помогло ли это вам в писательской карьере как-нибудь или нет?

Наверное, премия помогла. Во всяком случае, на нас сразу обратили внимание крупные издательства.

(М. и С.Дяченко. Эмма и Сфинкс. – М.: Эксмо, 2004.; Зеркало недели. – 2001. – № 34.; Из интервью, взятого П.Ляуданским (Польша), 2004 г.)

Михаил Назаренко