Повторение

21.11.2019

Михаил Назаренко (из книги "Реальность чуда") о романе Марины и Сергея Дяченко "Преемник" из цикла "Скитальцы".

– Что такое ревность? Инстинкт собственника, «чудище с зелеными глазами», или неотъемлемая часть истинно человеческой любви?

Сергей. Ревность – это то, что съедает любовь. Ржавчина. Из тех случаев любви, когда люди прожили вместе десятки лет душа в душу (скажем, мои родители – их стаж 64 года, прерванный лишь смертью отца), бережно относясь друг к другу – о ревности смешно и говорить. Это ведь недоверие, оскорбление. Но мои родители – это исключение, а не правило. Все мы человеки, и так уж устроена наша природа, что увы, мина ревности может взорваться в любой момент. Важно сохранить достоинство, не поддаться эмоциям. Дождаться, когда станет стыдно за эту самую ревность. Ату ее!
Между прочим, я вот полюбил Маринку, увидев ее, в том числе, в спектакле «Отелло», где она (в Доме актера) играла Дездемону... Так вот, в теории моя жена вроде бы знает, что такое ревность, но на практике она просто не понимает, как можно ревновать... Когда мы писали «Преемник», а там ревность играет сюжетообразующую роль, мне пришлось ей долго объяснять хитросплетения этого чувства – она так многое и не могла понять. С ее чувством гордости ревность просто невозможна.

(М. и С.Дяченко. Ведьмин век. – М.: Эксмо, 2004. – С. 458-459.)

* * *

Американский фантаст Майкл Суэнвик, автор знаменитого обзора «твердой» (сиречь новаторской) фэнтези, мрачно заметил:

«Иногда кажется, что на всем Архипелаге лежит проклятие недовершенных или испорченных трилогий. Великим исключением является Толкин, дописавший «Властелина Колец». Но если вспомнить, что он за несколько десятилетий так и не дописал «Сильмариллион», – ясно, что это просто везение».
(М.Суэнвик. «В традиции...» // М.Суэнвик. Дочь железного дракона. – М.: АСТ, 1996. )

Кажется, что роман «Преемник» (по замыслу авторов он завершал цикл «Скитальцы», начатый «Привратником» и «Шрамом») постигла та же участь.

В 1999 году в послесловии к роману «Казнь» я был безапелляционен:

«Преемник», третья часть цикла «Скитальцы», написанная в 1995-96 гг., – это книга, которой могло и не быть, единственная крупная неудача писателей. Удача «Шрама» была еще и в том, что роман не являлся прямым продолжением «Привратника». Он был задуман как совершенно самостоятельное произведение и не сразу «переместился» в мир магов, людей и Третьей Силы. Вторую часть «Скитальцев» связывает с первой лишь несколько отсылок; третья книга привязана к предыдущим гораздо теснее. На несчастную семью Соллей сваливаются все мыслимые несчастья, но ситуация выбора осталась той же, что и в «Привратнике», и в результате роман лишен самодвижения, а образы – развития».

Два года спустя приговор оспорил Д.Ивахнов:

«Думаю, что все наоборот! Не «Преемник» является, как модно нынче говорить, ремиксом «Привратника», а напротив, «Привратник» – это ученический, почти еще школярский набросок к серьезному и умному роману «Преемник».
(Д.Ивахнов. Рожденные воспламенять. – С. 356.)

Впрочем, и у Ивахнова имеются претензии к роману: он якобы не вполне закончен, и читатель должен прочитать последнюю часть саги – роман «Авантюрист», – чтобы во всем разобраться. Точка зрения по меньшей мере странная: ведь Дяченко, завершая «Преемника», вовсе не думали о четвертом томе, а значит, «незаконченность» романа, подлинная или мнимая, входит в авторский замысел.

У самих писателей «Преемник» до сих пор вызывает неоднозначные чувства. В ответ на мои расспросы Марина Дяченко ответила:

– Замысел возник из желания написать продолжение. Возможно, это было зря. Но точно сказать не могу. Акцент на запредельных психологических состояниях получился сам собой – вырос из ситуации. Возможно, не туда. Но что выросло, то выросло.

А Сергей Дяченко добавил:

– Я долго сублимировал свою психиатрическую суть, и тут уж отыгрался... А удачей мне представляется Танталь и вообще вся «театральная» линия романа.

Что же «выросло», почему и при чем тут психиатрия?

* * *

...Прошло девятнадцать лет со времен страшного Мора – «того самого Мора, который, по слухам... вызван был служителями Лаш»; другими словами, девятнадцать лет со времени действия «Шрама» и почти семьдесят – после событий «Привратника». Эгерт Солль – уже не раздавленный заклятьем бывший гуард, но полковник, всеми уважаемый столп общества, к тому же двенадцать лет назад спасший город, когда орда взяла его в осаду. Тория – историк, «госпожа профессорша», к которой прислушивается даже господин декан, и вообще – «достопримечательность» города. Двое любимых и любящих детей – восемнадцатилетний Луар и пятилетняя Алана.

И еще один новый персонаж – центральный – комедиантка Танталь из труппы Флобастера. Как и в первой книге Дяченко, в «Преемнике» чередуются главки, написанные от первого лица (Танталь, которая до поры не может разобраться в событиях, чей ход сама же и вызвала), и всевидящее авторское повествование, впрочем, чрезвычайно окрашенное восприятием героев.

С первых же страниц «Преемник» громогласно заявляет о себе как о ПРОДОЛЖЕНИИ, и Дяченко радостно используют все возможности этого «жанра», прежде всего – превращают в Традицию то, что раньше было значимой или незначимой, но деталью. Мы снова попадаем в большой город, которому так и суждено остаться безымянным, подходим к университету, у ступеней которого застыли железная змея и деревянная обезьяна, – всё знакомо. Но Дяченко и в ритуальные повторы вводят динамику – памятный, вероятно, всем читателям «Скитальцев» День Премноголикования в каждом романе предстает по-иному. В «Привратнике» Марран был приговорен к усекновению головы в этот самый день, но таинственно исчез из-под топора. Из «Шрама» мы узнаём, что в честь такого события отцы города ввели новый обычай – лотерею, за которой с ужасом наблюдает Эгерт: один из двух приговоренных – тот, кто вытащил белый шар, – отпущен на волю, другой казнен. И, наконец, в «Преемнике» на праздник съезжаются «из самых далеких далей» театральные труппы – «благо, условие только одно. Очень простое и очень странное условие. Первая сценка программы должна изображать усекновение головы – кому угодно и как угодно».

Очень хороший прием, позволивший показать и единство места, и движение времени. Тем более, что каверза, которую Танталь устроила во время «Игры о храбром Оллале и несчастной Розе», подсунув вместо бутафорской головы капустный кочан, – один из самых ярких эпизодов книги.

Первые страницы «Преемника» – воплощение того, что некогда в критике называлось «бесконфликтностью». Живая иллюстрация к словам: «Жили они долго и счастливо».

Многим памятны строки Константина Симонова:

Все романы обычно
       на свадьбах кончают недаром,
Потому что не знают,
       что делать с героем потом.

Менее известны те, что идут перед ними:

Если любишь, готовься
       удар принимать за ударом,
После долгого счастья
       остаться на месте пустом...

Словно эпиграф к «Преемнику».

Единственный способ развития – вернее, создания сюжета – это разрушить всё до основания, а затем... Именно потому, что способ – единственный, он и был опробован с разной степенью успеха во множестве сериалов, после того, как писатели довели героев до счастливого конца, оказавшегося, впрочем, всего лишь промежуточным этапом. Нельзя сказать, что подобное нашествие бедствий не может быть правдоподобным, – в жизни и не то случается, – но как сюжетный ход оно явно исчерпало себя. Проходит под категорией «возможное, но не необходимое». В реальности мы можем сослаться на неисповедимые пути Господни; в тексте перед нами только авторская воля – или, если угодно, авторский произвол.

В последней главе романа, когда от «кукольного дома» Соллей остались одни руины, когда весь мир может рухнуть под натиском нашей давней знакомой – Третьей Силы... Марран-Скиталец разговаривает с Танталь, делясь своим многолетним опытом:

– Представь себе, – в полутьме блеснули его зубы, – что вот десяток кроликов резвится на полянке... И всем хорошо. Вот приходит лис... И перегрызает кому-то горло. Страшно, кровь на траве, хруст костей... А что другие, те, кто остался в живых? Радуются. Потому что острее чувствуют жизнь... Насыщеннее. Мир, где невозможна смерть... Пресен. Так?
– Не знаю, – сказала я глухо.
...Кролики радуются жизни... но если уж лис повадился, то завтра может быть чья угодно очередь. Кролики-то все одинаковы... А люди подчас не могут жить, потеряв того, кто рядом. И думают: лучше бы это был я.

Этот спор отчасти предвосхищает проблематику «Пандема», написанного шесть насыщенных лет спустя; но его можно прочесть и как довольно мрачный (хотя вряд ли осознанный) автокомментарий. «Острота жизни» возможна, увы, только за счет героев.

«– Сударыня, сударыня! Будем держаться как взрослые люди. И в трагических концах есть свое величие.
– Какое?
– Они заставляют задуматься оставшихся в живых.
– Что же тут величественного? Стыдно убивать героев для того, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных. Терпеть я этого не могу».

Знаменитый диалог из «Обыкновенного чуда» Евгения Шварца актуален не только для «Преемника» и не только для прозы Дяченко в целом. Есть ли нравственный предел того, что можно сотворить с героями? Об этом придется еще поговорить в связи с «Казнью». В «Преемнике» же Дяченко предел перешли – не нравственный, но психологический.

* * *

Комедианты представляют «Игру об Эгерте и Тории», где роль Фагирры, безумца из ордена Лаш, палача, который пытал Торию, и шантажиста, который мучил Эгерта, – роль эту играет Луар Солль. И увидев его в сером плаще, сначала Эгерт, а потом Тория понимают, что тот, кого они считали своим сыном, – на самом деле сын Фагирры, надругавшегося над Торией в застенках Ордена.

Я готов поверить Сергею Дяченко как психиатру, что воспоминания о таком ужасе можно полностью вытеснить из памяти. Но что происходит далее?

А далее – в один момент – люди, которых мы хорошо знаем, вдруг меняются до неузнаваемости. Дело тут не в прошедших годах: в начале романа семейство Соллей – люди как люди, хорошие, но не идеальные, а комплексы Луара, живущего в тени родителей, не выходят за пределы вероятного.

Теперь же, после страшного открытия, Эгерт бросает семью и уезжает – сначала из загородного поместья в город, а потом на родину, в Каваррен. Тория видит в сыне черты Фагирры – пока что внешние, а не черты характера, – и, в полубреду, замахивается на него подсвечником.

– Мама! Мама!!
– Проклинаю, – прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти всплыла улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная огнем жаровни. – Проклинаю... До конца... С глаз... Навеки... Ублюдок... Проклинаю!!

– Извини, – выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. – Извини. Но... Ей... Невозможно видеть тебя. Ты... с каждым днем... все больше похож на отца.

– Я виноват, – глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом. – Но... Я видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денек... Я не могу.

Не могут и не хотят.

И с этого момента – а это всего лишь четвертая часть романа – герои жестко и последовательно показаны мономанами. Психология перешла в психопатологию: Тория, забросив дочь, которая дичает на глазах, бродит по дому, пытаясь вспомнить; Эгерт медленно спивается в Каваррене; Луар преследует Медальон Прорицателя и добывает правду о Фагирре, едва ли не забыв о том, что рядом с ним какое-то время была Танталь...

Мне могут возразить: разве не так же обстоит дело и в «Шраме», где изначальная посылка (разумеется, более неправдоподобная, чем в «Преемнике») приводит к тому, что герой оказывается скован и беспомощен.

Это так; но в «Шраме» была динамика – деградация и возрождение. В «Преемнике» же между первой и последними главами имеется некий набор действий, которые заполняют проходящее время, дают героям возможность погрузиться в глубины отчаяния, на самое дно, чтобы затем, во мгновение ока, вернуть их (героев, не глубины) в исходную точку. Именно в исходную, потому что, кроме Танталь, никто – ни Эгерт, ни Тория, ни даже Луар! – не изменился, не стал «умней, грустней» (тот жесткий и страшноватый Луар, который осаживает разбойника Сову и прочих бывших членов Ордена Лаш, – это, собственно, не Луар, а Фагирра. В финале перед нами возмужавший, но по существу тот же Луар, которого мы видели в начале романа).

А с этим связана и явная, подчеркнутая статичность действия. Если составить схему передвижений и поступков героев, окажется, что каждый шаг повторяется по крайней мере дважды: дорога в Каваррен и обратно, посещение опустевшего дома, столкновение с разбойниками. Первый «дубль», как правило, заканчивается для героев бесплодно – что, с одной стороны, создает ощущение совсем уж невыносимой безнадежности, а с другой – замедляет и без того неспешное действие.

«Преемник» – роман разрывов и зазоров. Самый главный из них – между замыслом и воплощением. В начале главы приведены слова Сергея Дяченко о том, что ревность играет в романе «сюжетообразующую роль». Критик, заявляющий, что автор не прав, – фигура несколько комичная, однако... автор и в самом деле не прав. Ревность Эгерта к покойнику Фагирре могла быть одним из элементов замысла, однако в тексте ее нет. Победа Фагирры, о которой так часто и горько думает Эгерт Солль – повод не для ревности, а для разрушения мира. Мира, который мог быть построен (и был построен) на любви и добре. Каждый из героев в какой-то момент чувствует себя и предателем, и преданным, – а в финале именно преданность героев другу спасает мир.

Разрыв второй: невероятная заземленность, реалистичность, едва ли не натуралистичность «Преемника» – и резкое повышение степени условности. В городе орудует маньяк-убийца, душитель – и все улики указывают на Луара. Понять можно так (и в переработанной редакции романа это более очевидно), что колодезной цепью орудует не кто иной, как Фагирра, вернее, его призрак. Но поскольку никаких призраков, кроме как в магических зеркалах «Привратника», мы не наблюдали, окончательной ясности нет.

Из «фэнтезийного» мира в роман пришли и некоторые детали, и повороты событий. К примеру, золотой амулет, который носит Луар, уподобляется Кольцу Всевластья – вплоть до буквальных цитат. А когда в финале Луар становится вечным стражем меж двух миров, закрывая путь Третьей Силе, – нельзя не вспомнить рассказ «Слово Освобождения» из земноморского цикла Ле Гуин.

Зазор между сугубым реализмом и «фэнтезийностью» событий – такого Дяченко больше никогда себе не позволят. Но в «Преемнике» он доведен до логического конца – и вот, Эгерт безнадежно и самоубийственно гоняется за бандой Совы, а одновременно к Двери Мироздания приходит Третья Сила. Та самая Сила, которую в первом романе серии не впустил Марран. А до него, как мы узнаем из «Преемника», Дверь пытался открыть безумный старец Лаш, да и Фагирра помышлял о том же. Парадокс: у Луара как минимум столько же причин для того, чтобы открыть Третьей Силе путь, что и у Маррана (а на самом деле куда больше), – но мы знаем, что он этого не сделает, а потому и финал воспринимаем, как должное. Как ожидаемое.

Танталь спрашивает: что же это за Третья Сила, которая все приходит и приходит, а ей никто и не открывает? Тот же вопрос возникает и у читателя.

Осознавали ли это авторы? Несомненно. Поэтому и уделили столько внимания аранжировке событий. Как и в «Привратнике», видения Луара на Пороге – монтаж его воспоминаний и чувств, фейерверк ассоциаций. Лейтмотивная система «Преемника» действительно выстроена впечатляюще. Дяченко дословно повторяют целые фрагменты текста, не ослабляя при этом их эмоционального воздействия: ведь контекст уже другой, а значит, и читаются они иначе. (В следующих книгах этот прием будет повторен, а в «Пещере» – доведен до совершенства). Но вот во второй раз напугать тем же самым – не получается. И не случайно при переиздании «Преемника» именно последние эпизоды были наиболее серьезно переработаны: дробный монтаж слишком заслонял сами события, многоголосье подавляло отдельные голоса.

* * *

Но есть в «Преемнике» страницы чрезвычайно точные и сильные. И важные для Дяченко. Недаром Сергей до сих пор питает теплые чувства к «театральной» линии романа: впервые писатели опробовали тему Сцены, Театра, Закулисья. Потом будут «Пещера», «Кон», «Эмма и Сфинкс», «Лунный пейзаж» – но началось всё с подмостков труппы Флобастера. Танталь, чей театральный опыт мы впитываем, важна и еще по одной причине: она, в общем-то, единственный нормальный человек во всей книге. Единственный, чьи чувства может разделить читатель. Пытаясь пробить броню эгоистичного страдания Эгерта и Тории, Танталь выкрикивает именно то, что читателю давно хотелось высказать. Безысходность ее блужданий – между городами, между труппами – результат ее собственного выбора, а не заклятия, предопределения или родового проклятья. А выбор, как мы знаем, простым не бывает, и Танталь тоже оказывается в кругу предательств: уходя из театрика Флобастера из-за любви к Луару, она прекрасно понимает, что предает единственного человека, который ее по-настоящему любит, учителя, отца и любовника в одном лице. Гибель Флобастера от руки разбойников (в банде которых, между прочим, некоторое время был и Луар) может показаться романтической точкой, завершающей тему, – но, тем не менее, вовсе ею не является.

И еще: на протяжении почти всей книги Танталь – единственная, кто делает то, что нужно в данный момент. Тория погружена в себя – Танталь играет с ее дочкой, которая чуть было не превратилась в запуганного звереныша. Эгерт топит горе в вине – Танталь еле живая добирается до Каваррена, чтобы поговорить с ним. Каждый раз, когда герои действуют, Дяченко показывают, на что способны как писатели. Сражение Эгерта с Совой (напомнившее Д.Ивахнову эпизод из «Семи самураев» ) – прекрасный пример сочетания плотно выписанного антуража, кинематографичного сочетания крупных и средних планов, настоящего времени и воспоминаний, а главное – эмоций и поступков. Ритм на уровне эпизода Дяченко выдерживают, будто подчиняясь невидимому метроному, – ритм на уровне целого откровенно «провисает».

После «Ритуала» и «Шрама» было ясно, что писатели умеют рассказывать о людях. «Преемник» показал, что сочетать судьбы мира и судьбы людей они еще не научились. В следующей книге они вернутся к человеку – и поймут, что пора выходить из пределов Страны Фэнтези, которая еще недавно казалась безграничной.