Тревожный рюкзак

Жил-был художник, писал картины, лепил из глины бойцов,

А тут война — подошла, скотина, стоит и дышит в лицо,

Смеется: «Ты же, Ван-Гог, семейный? Не слышишь, дети галдят?

Рисуй подсолнухи на скамейке, какой из тебя солдат?»

Жил-был айтишник, админил сайты, затачивал сервера,

А тут война разбросала байты, и не возразишь ни хера,

Хохочет, тварь: «Ты на удалёнке! Пузат, мордат, бородат!

Куда такому ползти в зелёнке, какой из тебя солдат?»

Жила-была медсестра в роддоме, где мамочки да малыши,

А тут война: «Ешь у меня с ладони! Замри, — говорит, — не дыши.

Сиди и бойся, ходи и бойся, и детям нужен пригляд,

За все остальное не беспокойся, какой из тебя солдат?»

Хозяйка в парке кафе держала и тоже жила-была,

А тут война с облаков упала, сгорело кафе дотла,

Война сплясала на пепелище, кричит: «Что, хорош снаряд?

Иди, скитайся по свету нищей, какой из тебя солдат?»

Жила-была война, да, конечно, и очень неплохо жила,

Играла с жизнью в орла и решку, стреляла, пила, жрала,

Мешала в кучу слова и даты, а в шахматах вечный пат,

И вдруг солдаты, кругом солдаты, и некуда отступать.

Плечом к плечу, неприятны, хмуры, небриты, вооружены,

Какое тут кистью писать с натуры и роды принять у жены,

Какой там сервер, лети он прахом, какой там бокал вина?!

Впервые в жизни дрожит от страха, дрожит от страха война.

Зажата в клещи, забита в угол, старушью скалит десну —

Не обратиться с вопросом в Google и финкой не полоснуть! —

Обмякла, сбросила вес, вспотела, и голосит невпопад:

«Я здесь случайно, я не хотела, какой из меня солдат?»

А когда кричать не осталось сил,

Он сперва хрипел, а потом молчал,

А потом не выдержал и спросил:

«Эй, приятель, иже там на небеси,

Не пора ли весь этот цирк кончать?

Хлеб насущный днесь, дети и отцы,

А как глянешь трезво, так точно, цирк.

Только вот не надо: гулял, грешил,

По грехам и мука, по делу суд —

Да какой бы ни был я дебошир,

Мы с Тобою оба, блин, хороши,

Оба ждём: сейчас прилетят, спасут,

Вытащат, наладят, дадут пальто…

Я всё думал, Ты. А Ты думал, кто?

Я не докричался, когда кричал,

Ты не достучался, когда стучал,

Может, я не прав, брякнул сгоряча,

Может, Ты не прав, в этом вся печаль,

Вот и говорю: цирк пора кончать,

Рушить шапито и сливать потоп.

Да, конечно, Ты. А ты думал, кто?»

А когда просить не осталось сил,

Он увидел спичку в руке своей,

И сказал ему огонек: «Гаси!

Дунь, и все дела! Потуши, спаси,

Прекрати мучения жалких дней,

Цирк, гори огнем! Дунь, и нет огня.

Говорю тебе, погаси меня».

Он молчал, смотрел. Огонек горел,

Должен был погаснуть, но сам не гас,

Было очень холодно на дворе,

Было очень холодно в январе,

Слезы замерзали, струясь из глаз,

Слезы замерзали, из глаз струясь.

«Думал, Ты, — сказал он. — А вышло, я».

Когда-то был рай без добра и зла,

Без смерти и без греха,

Мы жили, не зная, что это рай,

И звали его иначе.

Кривая вывезла, да не свезла,

В суставах скрипит труха,

Горит от прилёта соседский сарай,

Горит за сараем дача.

Мы жили в раю, недовольные им,

Брюзжа, огрызаясь, ворча,

Срывали с веток чудо-плоды,

Срок годности проверяя,

Теперь дрожать на ветру нагим,

Беспечным — познать печаль

И видеть дым, удушливый дым

Над гиблым предместьем рая.

О, различенье добра и зла,

Как дорого стоишь ты!

Эдемских кущей не узнаёшь,

В ограде зияет брешь,

Вот это пепел, а вот зола,

Валюта времён простых,

А это вода, которую пьёшь,

Еда, которую ешь.

Да, это еда, еда и вода,

И воздух — дыши, Адам!

Для Евы плед, и ещё билет

На поезд в завтрашний день

Учились загадывать навсегда,

Как минимум, на года,

Теперь навсегда и в помине нет,

Остались сейчас и здесь.

Когда-то был рай без добра и зла,

Теперь есть добро и зло,

А рая нет, только интернет,

И тот непохож на рай.

По небу рябь, будто взмах весла,

По тверди — глухой разлом,

Ворона каркает на стерне,

Огнем горит небокрай.

Если люди — прах, и банкует страх, и поля засеваются мёртвыми,

Где взойдет по весне, как в кошмарном сне, армия ветхих чучел с мётлами,

Если батальон пущен на бульон, а в котле кипит каша с зэками,

То в глазах царя алая заря, и ушло отраженье из зеркала.

— Может статься, — говорит Ира, -

Прав во всём наш господин Ирод,

Важно вовремя избыть девство,

Важно к сроку перебить младенцев,

Головой задобрить Саломею,

Вот, я делаю то, что умею.

Если политрук кормит бесов с рук, отстранив сатану от участия,

И идут рабы примерять гробы, чтобы в них, как на киче, чалиться,

И горит огонь, жадный и нагой, пожирая и плоть, и строения,

То душа царя, честно говоря, не душа, а золы роение.

— Может статься, — Вася стал серьезным, -

Прав во всём наш господин Грозный,

Мы не люты, времена люты:

Песий череп, дыба да Малюта.

Выводи на двор семью, бояре,

Прикопают падаль в Бабьем яре,

Поползут по трупам черви-змеи,

Вот, я делаю то, что умею.

Если жизнь — лубок, царь почти что бог, бог почти что царь, но на облаке,

То рабам, пожалуй, не хватит гробов, будут так лежать, в жутком облике,

У политрука отгниёт рука, перестанут быть поля тирами,

И блеснёт венец надписью «Конец», побежит внизу строка титрами.

— Может статься, — зубы царь скалит, -

Прав во всём мой господин Каин,

Первым надо за кирпич браться,

Мы, цари, не сторожа братьям,

Мы, цари…

И скалит вновь зубы

Голый череп — костяной, грубый.

Взвешивает смерть царей, мерит,

Каждый делает то, что умеет.

— Эй, ко мне, — говорит она, — упыри! Эй, ко мне, мои вурдалаки!

Восстают: их щёки в седой пыли, ногти-когти в кровавом лаке,

Лица дико повернуты вспять, назад, и от петли шеи кривые.

— Эй, вы "за"? — она спрашивает.

Они "за".

— Ну, тогда позовите Вия.

— Поднимите мне веки, — велит им Вий. — Поднимите мне, чтоб вас, веки!

У меня в глазах нет живой любви, нет заботы о человеке,

У меня под стылым железом век глаз такой, что печёнку выест,

И хоть первый, хоть двадцать первый век — я их вижу насквозь, навылет!

А у алтаря стоит Брут Хома,

Этот Брут Хома, он сошел с ума,

Он вперяет взор во кромешный мрак,

Во кромешный мрак, в мертвый Виев зрак,

Он глядит и нехорошо глядит,

Сразу видно — Хома сердит.

И в руках Святое писание

Для прицельного в глаз бросания.

Что там дальше было, не знает никто, никакие гоголи-моголи,

Церковь билась в падучей, мявчала котом, будто черти ей пятки трогали,

И бежала прочь упырей орда по проселкам визжащей полночи,

И гремело вслед: "Вы куда? Куда? Опустите мне веки, сволочи!"

А потом искусственный интеллект,

Словно всадник без головы,

Скажет нам: «Креста на вас, братцы, нет,

Сколько зим, представьте-ка, сколько лет,

Вы чуть что, за ножик и пистолет…

А не слишком ли это вы?»

Нет, не слишком, ответим мы, кутаясь в плед,

Ты какой-то тупой, интеллект.

А тогда искусственный интеллект,

Словно голос из темноты,

Скажет: «Ладно, культура, прогресс, балет,

Не убий, слезинка, ученье — свет,

Но кувалда и на тот свет билет?

Человечество, что же ты?»

Все, ответим мы, в норме, проснись и пой,

Интеллект, ты совсем тупой.

И в конце искусственный интеллект,

Словно ангельская труба,

Прогремит: «Я понял, вопрос-ответ,

Сохраню вас в цифре: архив, пакет,

Что же в смысле плоти, так места нет,

Полежите-ка вы в гробах!»

Мы ответим: вот же, ха-ха, хи-хи,

И полезем толпой в архив.

Вот «Р», писал Бредбери, значит «ракета», а «В» значит «вобла», а может, не вобла,

Смотри, как из тумбочки, из-под паркета оно вылезает, стозевно и обло,

Чудовищу тесно в контактах и чатах, чудовищу в телике скучно и пресно,

И дыбом встаёт на загривке брусчатка, которую взрывом приподняло с места.

Чудовище лезет из споров трамвайных, в молчании прячется, скалится, дышит,

Само себя в речи вождя одевает, само утверждает, само себя слышит,

Рвет в клочья и семьи, и дружбу, и память, жрет чувства и мысли, и сыто рыгает,

А то, что любили, встречались и спали, так это другое, другие, другая,

Погибшие дети его не тревожат, убитые взрослые не беспокоят,

Тут были бы туго натянуты вожжи, тут были бы срублены рощи под корень,

Чудовище лезет из моря истерик, из вала депрессий, девятого вала,

Из пены Венера выходит на берег, и пена сладка ей, и пены ей мало,

Чудовище жаждет немыслимой пены, такой, чтобы в пену все были одеты,

И надо бы сразу, а не постепенно, и надо бы здесь, а не где-то, не где-то.

У зеркала молча стою, неприкаян, остыл, как железо, застыл, будто камень,

Чудовище смотрит моими зрачками, наружу желает. Молчу, не пускаю.

Было розовое небо, пенилось вино в бокале,

Взрыв кипел кровавой пеной, было розовое небо,

Между тем и этим небом шарим голыми руками,

Ищем то, что поломалось, негодуем, тратим нервы,

Небом белым, небом красным наполняются бокалы,

Запах мёда, меди, моря, мора, мертвых — все в букете

Неразрывно, вперемешку; не находим, что искали,

Пьем и шарим, бьем и плачем, шлем проклятия ракете,

В пыль — хрусталь воспоминаний, в пыль — сухую глину странствий,

В пыль дорожную густую опрокинуты созвездья,

Выбор, сделанный не нами, чей-то чуждый желчный праздник,

Мы недобрым чудом вместе собрались в недобром месте.

Было розовое небо, это правда, небо было,

Пена дней вставала дыбом, это правда, дыбом пена,

Жизнь под плетью извивалась, будто пленная рабыня,

Смерть бродила мимо, мимо, подбираясь постепенно.

Падай навзничь в розы неба, падай прямо в облака ты,

Раздирай шипами душу, пусть наружу хлещет память,

Оттого и розоваты небеса перед закатом,

Что на свете слишком много нас, израненных шипами.

Когда я стану стариком,

Издав пятьсот томов,

Я стану медленной рекой,

Текущей меж холмов.

Я буду тихо проплывать,

Качая миражи,

И буду тихо забывать

Все то, чем раньше жил.

Когда я стану стариком,

Смирив упрямый нрав,

Я стану длинною строкой

Под суетой пера,

Я буду течь, и течь, и течь,

Как тихая река,

И будет длиться, длиться речь,

Пока жива строка.

Когда я стану стариком,

Пресытившись войной,

Я стану круглым дураком,

Круглей, чем шар земной,

Я буду многого не знать

И не смущаться тем,

Зато зима, потом весна

И звёзды в темноте.

Когда я стану стариком

В забывчивом дыму,

Я буду делать жест рукой,

Неясный никому,

И то, что зритель не поймет,

Неважно для меня,

Раз в ульях зреет майский мед,

Вкусней день ото дня.

Когда я стану стариком,

Да, стану стариком,

Я стану медным пятаком,

Разменным пятаком,

Отдамся девочке за так,

Засну в её горсти,

Пусть купит шарик на пятак,

И шарик полетит.

Холодно летом, как лютой зимою, крикнул бы в голос, да горло немое,

Ложкою меда в бочке помоев тонут и гибнут слова,

Прахом металл, окривело прямое, насыпь просевшую ливнями смоет,

Мир пожирается бешеной молью, моль говорит: «Я права!»

Время прокручено в фарше безвременья, ада щебёнка — благие намеренья,

В производители выбрали мерина, всяк, кто безумен, мудрец,

Пулями строчки у стихотворения, выпили, брякнули, гаркнули, стрельнули,

Ученики лезут сворой на тренера, дочь убивает отец.

Падают бомбы и рушатся здания, главное тут оправдать ожидания,

Сто лет назад целовал ручку даме я — вспомнят, найдут, проклянут:

Дама не та, я не тот, а лобзание — просто безмерное в пошлость сползание,

Ждут извинения и покаяния, сроку пятнадцать минут.

Жив ли курилка, скитается, умер ли — пища для чувства, которое юмора,

Сумерки мира — немирные сумерки, каждый хорёк — Рагнарёк,

Каждая язва вскипает воронкою, каждый звонок отдает похоронкою,

Здесь, на руинах, которые трогаю, был продуктовый ларёк.

Непостижимы причуды у вечности, зверь обучает людей человечности:

«Бей, — говорит, — дорастешь и до нечисти. Это ведь выше зверья?»

Выше, конечно, движение правильно, так мы, глядишь, дорастём и до дьявола,

В райском саду сдавим кольцами яблоню, жалом сверкнем: «Вот и я!»

Тут и подскажем, брат, Евам с Адамами, как стать Адольфами, как стать Саддамами,

Были вчера королями и дамами, нынче выходим в тузы,

Бряк о столешницу бубнами-червами — взрывы пятнают застройку вечернюю,

Фенрира-волка покормим печеньками, вывалил Фенрир язык.

У лексикона большие новации — это мирняк под артой на локации,

Гроздья душистые белой акации тонут в кромешном дыму,

Новый язык грозно лязгает траками, ломит зелёнкой, уродует страхами,

Плоскость полей выедает оврагами — нет, не могу, не приму.

Горлом немым, ртом иссохшим, губами мертвыми вслед каравану с гробами

Хрипом давлюсь, и кровавые бани пеной от хрипа идут,

Старое слово, былое наречье, несовременное, да человечье,

Господи, пусть сохраняется вечно! Жить ему в райском саду.

От тревоги до тревоги нет накатанной дороги,

Кто-то бросил путь под ноги скомканным тряпьём,

Шаришь слабою рукою, ищешь пять минут покоя -

Вот, накапай из флакона, водкою запьём.

От прилёта до разрыва лишь мгновенье. Память взвыла:

Здесь больница, площадь, рынок… Дым, клубится дым.

Все мы цели, все мишени. Старость — вот в чём утешенье,

Есть что вспоминать в траншее. Плохо молодым.

От заката до рассвета — ковш бессонницы. На ветках

Немы птицы. На масксетках капельки росы.

Кот под окнами мяучит, мир надеется на случай,

Все хотят, чтоб стало лучше. Случай — сукин сын.

От меня к тебе, дружище, километров, может, тыща,

Кто маршрут на карте ищет, тот совсем плохой,

Сердцем к сердцу мимо карты дотянуться легче: "Как ты?

Жив, и славно. Да, раскаты. Слышу, не глухой».

Бог не выдаст, черт не знает, поднимай-ка выше знамя,

Пусть увидят: знамя с нами, вот и все дела,

Да, флагшток — кривая ветка, да, не бархат, а салфетка,

Но уже пошла ответка, хорошо пошла.

Что-то было, что-то будет, этот вспомнит, тот забудет,

Бьёт шаман в дырявый бубен, ходуном кровать,

Гарью воздух, дыбом время; мелким бесом пальцев тремор,

Затихай, молчи, сирена, все, пора вставать.