ДЖУЛЬЕТТА

история четвертая

Взрывы были едва слышны.

Окажись шум города самую чуточку громче, насыщенней и прожорливей, он съел бы эти далекие взрывы без остатка. Да и так никто не обращал на подозрительный шум внимания, торопясь по делам или гуляя с детьми. Каналы и чаты уже отзвонились успокоительным благовестом:

«Друзья, в области начались тренировки, без паники! Сегодня наши воины оттачивают умения стрельбы из тяжелого и стрелкового оружия. Эхо с полигонов может доноситься в город, поэтому если вы слышите какие-то бахи, не паникуйте, всё под контролем. В случае какой-либо опасности — мы сообщим.

P. S. Также возможны работы саперов (учения)».

Весна, невпопад подумал я. Перезимовали.

В ноябре, помню, все боялись подступающей зимы. Я говорю о гражданских, мирняке, кто не уехал за кордон; фронт — дело особое. Одни бодрились, другие впадали в депрессию, третьи кипели от безвыходной ненависти. То, чего боялись, сбылось — массированные ракетные удары по ТЭЦ и объектам инфраструктуры, долгие часы, а случалось, что и дни без света, тепла и воды, пока коммунальщики, эти ангелы-хранители города, без отдыха и сна ремонтировали и восстанавливали разрушенное. И вот зима прошла и сгинула, а живые огляделись, выдохнули и сказали себе с некоторой долей облегчения:

«Мы живы!»

Сейчас все ждали нашего весеннего контрнаступления. Истомились в ожидании, вымотали нервы себе и окружающим. Виртуальные скандалы затевались на пустом месте, из-за ломаного гроша и выеденного яйца. Размокшая земля была еще не в состоянии нести тяжелую бронетехнику, чего не скажешь об интернете — тут проходимость всегда была на должном уровне. Граждане понимали, что занимаются бессмысленным самоедством, что сроки стратегических операций зависят от сотни вводных и тысячи параметров, что такие вещи всегда скрыты от любопытных «туманом войны» — и тем не менее криком кричали, требовали: сегодня и сейчас! Сетевое казачество собиралось на круг: второй, третий, триста третий. Избирало атамана за атаманом, вручало булаву, возносило на вершину славы, чтобы минутой позже низвергнуть в пучину позора. Требовало немедленной публикации сокровенных планов Генштаба с пояснениями для чайников.

Народ должен знать правду!

Устали. Очень устали. Напряжение требовало выхода, а значит, действий. Какие тут действия? — слова, фото, гифки. Посты, комментарии. Они заболачивали интернет, чмокали, всасывали, тянули на дно каждого, кто имел неосторожность зайти в голодную трясину. Живые? Нервы — они, знаете ли, не только у живых. Я и сам ловил себя на желании не покидать эту бурлящую, фыркающую пузырями среду — остаться здесь навсегда, не живым и даже не мертвым, а каким-то жильцом, что ли?

Настроение ни к черту. Жалуюсь, самому противно.

Чтобы не смотреть на экран, я стал смотреть на дом. Он стоял через дорогу от меня — матерый старикан дореволюционной постройки. Эсфирь Лазаревна рассказывала, что в таких домах жили профессора вроде того, из фильма «Собачье сердце», потом настал период коммуналок, по три-четыре семьи на квартиру, а позже те, у кого завелись деньги, расселили коммуналки, сделали ремонт и заселились сами. В цокольных этажах и полуподвалах обустроились самые неожиданные постояльцы — например, мастерские художников.

Чтобы войти в подъезд дома, надо было не просто открыть дверь, и даже не подняться по двум-трем чахлым ступенькам, а взойти по самой настоящей лестнице в два внушительных пролета.

Впервые такое вижу, честное слово.

Рядом со входом припарковался красавец «Субару». Хлопнула дверца, из машины выбралась женщина: немолодая, лет пятидесяти, но броская, ухоженная. Вероятно, бизнес-леди. Одежда с виду простая, без купеческих излишеств, но уверен, на каждой тряпке нашелся бы ярлычок с логотипом крутой фирмы.

Поставив машину на сигнализацию, бизнес-леди шагнула к лестнице.

— Здрасте, дядя Рома!

В открытое окно сунулся Валерка. Протянул мне айфон:

— Вот, почитайте!

— Лезь в салон, — велел я, беря гаджет. — Нечего людей пугать!

Он вечно забывал, а я-то хорошо представлял, как это выглядит со стороны: мальчишка разговаривает с пустым местом! Разумеется, в наше время любое сумасшествие можно списать на блютуз и «ракушку» в ухе, но береженого бог бережет. Когда парень сидит в моей машине, его никто не видит, как и меня. Тоже, значит, пустое место.

Так безопаснее. Ну, наверное.

Чуть ли не весь март я, когда не мотался по работе, парковался на Валеркиной улице. Даже чай у Эсфири Лазаревны пил редко. Вначале делал вид, что просто стою здесь от нечего делать — какая разница, где? Ставил машину не прямо у него под окнами, чтобы не быть назойливым, вроде бдительного папаши, а дальше, метрах в пятидесяти. Глупости, конечно, глупости и бессмыслица — Валерка все понимал, махал мне из окна рукой, проходя мимо, здоровался. С разговорами лез нечасто — видимо, тоже старался не выглядеть малолетним надоедой.

— Что тут у тебя? — спросил я, когда он устроился рядом.

— Друг прислал. Да вы читайте, там интересно…

Я опустил взгляд на айфон.

«…у меня есть собака по имени Гуч. Это американский булли, большой, сильный и страшный на вид. Но это только на первый взгляд. Гуч добрый и любит всех людей. Когда он бежит к кому-нибудь, не каждый понимает, что это он хочет любви и будет лизаться, чтобы его погладили.

Когда началась война, Гуч очень нервничал. Если где-то падали бомбы или ракеты, он страшно боялся взрывов. Не мог понять, что это за ужасные звуки. Мы тогда все жили в одной квартире: я с родителями, дедушка с бабушкой и Гуч. Гуч ходил за людьми, следил, чтобы его не бросили одного в беде. Он не знал, что мы его ни за что не бросим…»

— Это ты, что ли, написал?

— Нет, у меня собаки нет. У меня Жулька, но она в подвале живет. Так что она не очень-то у меня. Это Серый написал, Сергей, в смысле. Друг мой, сосед из второго подъезда. Он на год младше, мы вместе гуляли. Ну, до войны. Они сейчас в Германии…

— В Штутгарте? — не удержался я. — С дедушкой Лёвой?

— Ага, в Штутгарте. Думаете, чего я тогда про Штутгарт вспомнил? Серый в двух школах учится: немецкой и нашей, онлайн. Им сочинение задали, на вольную тему. Вот он и написал про свою собаку…

«…когда из Белгорода вылетал самолет бомбить нас, Гуч чуял его заранее. И бежал в коридор, прятался. Звал нас, чтобы мы тоже спрятались. Мы во время обстрелов прятались в коридоре: там окон нет, осколками стекла не поранит. Вот Гуч и запомнил про коридор…»

— Правда, здорово написано?

— Душевно. Даже слишком.

— Не понял.

— Очень уж гладко, без ошибок. Говоришь, Сергей на год младше тебя?

— Ему дедушка помогал. Ошибки правил, подсказывал…

Болтая с Валеркой о пустяках, я краем глаза поглядывал в сторону бизнес-леди. Женщина до сих пор не зашла в подъезд. Стояла, словно так и надо, на узкой площадке между первым и вторым пролетом лестницы, спиной ко мне. Не знаю, шевелились ее губы или нет, но возникшую паузу я не списал бы на банальный разговор по телефону.

Блютуз, да? «Ракушка» в ухе?!

Бетонный парапет частично скрывал бизнес-леди от меня, и тем не менее я видел лисий хвост, край темного искристого облачка, клубящегося у ее ног. Снег противоестественного цвета, шустрая поро̀ша, которой не место на весенней улице. Которой вообще не место там, где живут люди, в любой сезон.

Ну, здравствуй, черная поземка. Давно не виделись.

«…когда его выводили на улицу гулять, он не хотел идти. Там грохочут взрывы, думал он, зачем туда ходить? Только ему было надо, понятно, зачем, и он старался все сделать побыстрее. Тянул поводок, выскакивал из подъезда, быстренько забегал под арку, которая вела во двор. Проходила минута, может, две, и Гуч уже бежал назад, в квартиру.

Такой сильный пес хотел спрятаться от войны.»

— Мы с Серым просили, чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Мы обижались…

— Правильно не отпускали. Бойцовый пес, его контролировать надо.

— Ну да, правильно. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли. Это сейчас я понимаю, что правильно, а тогда не понимал. Сейчас, может быть, удержал бы…

Поземка слегка дымила.

Щурясь, я различал жиденькие струйки дыма. Видел, как они извиваются, цепляются за воздух невидимыми усиками, словно плети ядовитого плюща, ползут вверх, к лицу бизнес-леди, втягиваются в жадно трепещущие ноздри. Я решительно не понимал, что происходит. Перхоть? Нет, перхоти с женщины не сыпалось, это я увидел бы. Гореть было нечему. Да и женщина была живой, несомненно живой, а вовсе не жиличкой, забившейся в раковину так, что не выковырять!

Кажется, процесс испускания дыма был для поземки болезненным. Она вздрагивала, дергалась, теряла блеск, но все равно дымила с завидным упрямством. Если она не ела, то что она делала? Испражнялась? Что я вообще знаю о тебе, черная поземка?!

Ничего.

Прямой опасности для нас с Валеркой я не предполагал. Лезть в чужие дела? Не вижу смысла. Да и что я могу сделать? Вот я прискакал на лестницу, ношусь вверх-вниз с воплями: «Гражданочка! Шли бы вы домой, а?» Или того хуже: «Поземка? Нарушаем? Ну-ка пройдемте…»

Только парня напугаю, и все.

«…сейчас мы в Германии, тут тихо, войны нет. Но Гуч и сейчас боится громких звуков. Петарды, или лопнула шина автомобиля, а он сразу слушает, смотрит, помнит, как ему было страшно дома.

Я надеюсь, что война скоро кончится. Что взрывов больше не будет. Тогда и люди, и собаки ничего не будут бояться».

Я принюхался и вздрогнул.

Чутье явственно говорило: от бизнес-леди пахнет жиличкой. Запах был исчезающе слабым. Такой пару дней сохраняется в квартире или другом убежище, откуда жилец ушел доброй волей или стараниями нашей бригады. Остаточные, значит, явления.

Что происходит?

— Ладно, дядя Рома, я пошел. Мне еще хлеба купить…

— Погоди, я дочитаю.

Я тянул время, наблюдая за бизнес-леди. Заходить в подъезд она раздумала, но и на лестнице не осталась — спустилась на тротуар. В машину не вернулась, пошла прочь, удаляясь от нас. Поземка вертелась у ног женщины: сопровождала.

Сейчас эта зараза была еле заметна.

— Дочитали?

— Да, — я вернул ему айфон. — Дуй за хлебом, мамка заругается.

Когда парень двинулся в том же направлении, что и бизнес-леди, я выбрался из машины и медленно побрел следом. Мало ли? Поэтому я и увидел, как женщина достает из сумочки какой-то предмет, роняет его на землю и, не собираясь ничего поднимать, ускоряет шаг. Я тоже ускорил было шаг, даже собрался окликнуть Валерку — и обругал себя за мнительность.

Не гранату же она бросила, ей-богу!

А даже если гранату? Я все равно ничем не смогу помочь. Не в том ты состоянии, Ромка Голосий, чтобы закрыть парня от осколков своим грешным телом. Нет у тебя тела, так и запиши. Кричать «Ложись!» поздно: пока он услышит, сообразит, послушается…

Валерка остановился. Наклонился, подобрал то, что уронила женщина. Глянул ей вслед — бизнес-леди свернула в подворотню, как если бы решила срезать путь к метро. И кинулся вдогон, словно его черти гнали.

Ну и я кинулся.

Где они? Ага, вон, у гаражей. Что с Валеркой?!

Ничего особенного.

— Вот, вы уронили…

— Ой, спасибо! Как же я не заметила…

Женщина держала в руках бумажник. Обычный дамский бумажник желтой кожи. Толстый, аж лопается! По всей видимости, бумажник был туго набит деньгами, карточками, бог знает чем еще. Я перевел взгляд с бумажника на женские ноги, будто сексуально озабоченный ловелас, возбужденный ранней весной.

Нет, поземки не было. Сбежала. И жиличкой от рассеянной бизнес-леди больше не пахло. Сгинул запах, выветрился.

— Вот, это тебе, мальчик…

— Что вы, не надо…

— Обязательно надо. Бери, иначе я обижусь…

Она двинулась назад: ко мне, мимо меня, обратно на улицу. Видимо, вспомнила, что собиралась домой. Валерка тоже вернулся. Вид у парня был удрученный.

— Сто гривен, — сказал он.

— Что?

— Она дала мне сотню. Дядя Рома, я не хотел брать, честно! Но Полина Григорьевна сказала, что обидится… Может, мне ее догнать? Вернуть?!

— Купи себе конфет, — отмахнулся я. — И маму угости. Вы знакомы?

— С мамой?

Он засмеялся.

— С этой… С Полиной.

— Нет. Впервые вижу.

— А откуда ты знаешь, что она — Полина Григорьевна?

Он пожал плечами:

— Так видно же! Это вы шу̀тите, да?

Видно ему. Ему, значит, видно.