Список желаний

Ваш список желаний пуст. Перейти в каталог?

Кризис

06.12.2019

Эссе Михаила Назаренко о романе Марины и Сергея Дяченко "Скрут" (из монографии "Реальность чуда").

В 1997 году появилось первое свидетельство того, что прозу Дяченко нужно принимать всерьез: была напечатана удивительно вздорная рецензия на роман «Скрут». А ведь всем известно, что без таких отзывов писательскую репутацию нельзя считать упроченной.

Приведу сей памфлет полностью. Зачем – надеюсь, станет понятно далее.

«Скрут» – не первая книга Марины и Сергея Дяченко. Может быть, в дальнейшем, кроме излияний душевного опыта, у авторов появится желание сделать что-то для литературы и как таковой, избавиться, например, от расхожих штампов (и в плане выражения и в плане содержания). Роман в жанре фэнтези должен быть особенно хорошо сделан, так как тинейджеры – те же дети, они жадно впитывают в себя патетику и дурновкусицу, если дяди и тети пожелают на этом сыграть. «Скрут» написан достаточно вульгарно, но вряд ли по злому умыслу. Видно, как авторы пытаются иногда неуклюже обойти очередной штамп, но тут же вязнут в болоте, обнявшись и вздрагивая.
Сюжет закручен оригинально, но эта оригинальность как бы притянута за уши. Основную мысль романа можно озвучить сладким голосом El Кравчука (Популярный в то время, но, кажется, совершенно забытый ныне эстрадный певец): «Любов, тільки любов нас одна порятує». Идея такова, что как ее не представляй, новее не станет – велосипед, сколько ни изобретай его, останется велосипедом. Но, разумеется, перспектива от ненависти к обидчикам превратиться в скрута – мерзкое и гнусное чудовище, впечатляет. Однако совсем не страшно. Неотвратимый хэппи энд торчит как бревно в глазу. Подкупает искренность, но раздражает пафос. Профессионал от литературы найдет много хорошо выписанных деталей, но за этими деталями нет общего фона. Так и кажется, что автор глядел на свой мир через свернутую трубочкой газету. Что увидел, то и описал. Вообще, самое сильное в романе – действие, а хуже всего – внутренняя речь героев, неценная в своей интимной примитивности. Все же психологизм должен идти от ума, а не от пусть даже очень горячего и доброго сердца. А жанр фэнтези требует либо глубоких знаний в области мифологии, религии, истории и философии (физика тоже не помешает), либо безграничной уверенности в том, что ты от рождения способен быть гуру.
Хотелось бы пожелать авторам попробовать силы в эротическом жанре – вот тут может выйти что-то действительно непристойное! Как вспомню сцену ритуального лишения героини невинности – слюнки текут! И как-то сразу верится, что биологию с анатомией авторы знают на пять с плюсом!
Итого: роман написан для тех, кто любит биологию, анатомию. кулинарию и не любит географию, математику, логику, психологию, философию. А таких большинство, как уверяют специалисты.
Марина Кащеева. [Рец. на роман «Скрут».] // Киевские ведомости. – 23.09.1997.

Рецензия, разумеется, анекдотическая: текст, с заменой имен и названий, может быть использован в качестве отзыва на любую непрочитанную книгу, которой «посчастливилось» выйти в массовой серии, с уродливой иллюстрацией на обложке. (Помните, у Ильфа и Петрова был такой персонаж – журналист, который все рецензии писал по одной схеме: «Кому нужна книга писателя такого-то? Никому она не нужна. Мы рекомендовали бы писателю такому-то осветить быт мороженщиков, до сих пор еще никем не затронутый».)

А вот другая рецензия, напечатанная несколькими месяцами ранее в «Книжном обозрении»:

После выхода этой книги можно быть в авторах абсолютно уверенными. Фэнтези Дяченко это предсказуемо хорошая литература...
Первое, что следует отметить, Дяченко научились ставить героя в этически неразрешимую ситуацию. Руал в «Привратнике» отказывается от предложенной ему власти над миром, осознав, что платой за его власть станут катастрофические изменения в мире – и этот выбор неочевиден разве что для законченного эгоиста. Цель героя «Шрама» Эгерта Солля – преодоление наложенного на него заклятия, которое, собственно, и не дает ему следовать уже сделанному этическому выбору. И в первом, и во втором случае для авторов наибольший интерес представлял сам процесс духовного развития героя, в то время как итог этого развития был практически предрешен.
В «Скруте» Дяченко поставили героя в ситуацию, когда возможности сделать этический выбор у него нет. Игар и его жена Илаза попадают в лапы к скруту – чудовищному пауку, который обещает отпустить их, если Игар найдет и приведет к нему одну женщину, к которой у скрута давний счет... Если Игар не сделает этого, Илаза погибнет.
Любое принятое Игаром решение будет оплачено чужой жизнью, и уклониться от выбора он тоже не может. Развитие характера героя под гнетом этого выбора приобретает совершенно особый смысл – результатом этого развития должно стать принятие решения, и по тому, какое именно решение примет Игар, читателю и предстоит его судить.
Дяченко подкупили меня тем, что не дали Игару ни единой поблажки на протяжении всего романа. Они ни разу не облегчили ему задачу. Единственный произвол, который они себе позволили, они обеспечили ему возможность остаться в живых и сделать этот чертов выбор (хотя Игар несколько раз честно пытался помереть, авторы проявили себя опытными вивисекторами и такого удовольствия ему не дали)... [Владимир] Михайлов в романе «Сторож брату моему» заставлял героев выбирать между уничтожением населенной планеты и гибелью всей галактической цивилизации. Для Дяченко в «Скруте» было достаточно положить на каждую чашу весов «всего лишь» одну человеческую жизнь...
Сергей Бережной. Выбор без выбора // Книжное обозрение. – 3.06.1997.

Я привел два этих отклика на роман «Скрут» (написан в 1996 г.) не только для того, чтобы показать различие между развязным самовыражением и корректным профессионализмом. Но еще и для того, чтобы лишний раз убедиться: хотя плохая рецензия хорошей, конечно, не замена, даже из нее можно кое-что извлечь. Что именно?

Когда в 1920-е годы молодые, злые и безумно талантливые филологи создавали новую историю литературы, они привлекали и такой материал, на который раньше не было принято обращать внимание: рецензии, статьи, памфлеты и пасквили, чей уровень ненамного превышал процитированную рецензию М.Кащеевой. Виктор Шкловский в книге о «Войне и мире», Виктор Виноградов в книге о Гоголе с большим удовольствием цитировали тексты, откровенно враждебные писателям, провозглашающие приговор «очень веско и на полметра мимо». Шкловский даже раскопал комикс – «Война и мир» с точки зрения Лаврушки, денщика Николая Ростова. Для чего это было нужно?

Естественная реакция на любую по-настоящему новаторскую книгу – отторжение. Причем особую неприязнь вызывает именно то, что непривычно, выходит за рамки – жанровые, стилистические, тематические. А значит – пародируется, а значит – становится заметным для позднейших читателей, уже привыкших к тому, что некогда было необычным. «Скрут», конечно же, не «Шинель» и не «Война и мир», но, как оказалось, и он не вполне встраивается в «канон» – тем более, в канон «массовой литературы», создаваемой «гуру» для «детей».

Оставляем в стороне рассуждения о «неотвратимости хэппи энда» (мы поговорим о финале романа далее), об «интимной примитивности» внутренней речи героев и прочих концепциях, не имеющих отношения к тексту Дяченко. Важны, как мне представляется, два момента.

Первое. Критикесса отвергает откровенную чувственность прозы Дяченко: стандартное обвинение, предъявляемое фэнтези. Анджей Сапковский издевался над теми, кто считает жанр набором «несложных, но кровавых фабул», сдобренных эротикой, – как, например, у Толкина и Ле Гуин... Что? У них нет ни эротики, ни сцен пыток?.. Ну, значит это не фэнтези (А.Сапковский. Нет золота в Серых Горах. – М.: АСТ, 2002. – С. 234).

У Дяченко эротика есть. В «Шраме» близость Эгерта и Тории означала искупление и прощение. В «Преемнике» первая ночь Танталь и Луара была еще одним звеном в цепи, которая приковала актрису к отверженному сыну Фагирры. «Скрут» открывается сценой на Алтаре, первой после пролога:

...Союз, скрепленный, на Алтаре, незыблем. Через несколько часов все женщины мира умрут для Игара, на всем свете останется только Илаза. На всю жизнь. Случись с ней внезапная и безжалостная гибель – Игар не освободится от присяги, он будет вечно одинок, верен мертвой жене...
На мгновение ему сделалось холодно и страшно.

Дяченко очень рисковали: свершение брака Илазы и Игара на алтарном камне описано без ханжества и без излишних подробностей, но очевидно, что некоторых читателей эта сцена оттолкнет, а другие – разочаруются от того, что в дальнейшем текст будет более целомудрен. Однако Дяченко пишут не для первых и не для вторых – а для тех, кто понимает, почему такой эпизод необходим и для сюжета, и для героев.

Итак, бывший послушник скита Святой Птицы и дочь владычной княгини соединили свои судьбы навсегда: так же, как и в «Преемнике», нам предлагают взглянуть на оборотную сторону традиционной концовки «жили они долго и...»

И?..

Не сразу читатель понимает, что перед ним не традиционная фэнтези, в которой Любовь вечна и нерушима; что чувство Игара и Илазы – та самая, знаменитая «первая любовь», за которой идет «очередная»; что в ней больше желания вырваться из постылого круга жизни, чем любви, то есть открытости другому, – читатель понимает это, как и герои, слишком поздно. Послушник и княжна связаны навечно, и читателю остается только проводить их взглядом в финале. Любви не осталось; но героям на время дарованы надежда и покой, а это не так уж мало. Особенно в книгах Дяченко.

Плотское соединение в начале романа –мнимая близость.

И связанные судьбы в финале.

Что же в промежутке?

Тут мы и подходим к той фразе из первой рецензии, с которой я могу согласиться. А именно:

«Профессионал от литературы найдет много хорошо выписанных деталей, но за этими деталями нет общего фона. Так и кажется, что автор глядел на свой мир через свернутую трубочкой газету. Что увидел, то и описал».

Стандартная претензия многих критиков и читателей: Дяченко не умеют (вариант: не хотят) выстраивать масштабный, непротиворечивый мир. Об этом еще придется говорить в связи с «Ведьминым веком» и «Пещерой». В «Скруте» действительно нет мира. Нет даже тех четких пространственных ориентиров, на которых держались «Скитальцы»: вот Каваррен, вот университетский город, вот лес между ними... Нет, в «Скруте» перед нами размытая, аморфная территория.

Он медленно повторял названия дальних и ближних городов и местечек – вся провинция Ррок: большой город Турь, почитаемый, будто столица... Близлежащий городишко Требур, где спокон веков полным-полно спесивых аристократов. Устье, многолюдный порт. Далекий Важниц, прибрежная Рава... Дневер, славящийся ремеслами. Олок в предгорьях, Ремет в верховьях... И бесконечное множество сел: Мокрый Лес и Узкий Брод, Утка, Кошка, Речка... Две Сосны, Три Грача, имена зверей и птиц, лесов и озер... И – обязательно надо запомнить – Холмищи. Холмищи, далекое село...
Провинция Ррок велика и многолюдна...
Кто обошел все местечки провинции Ррок?.. Нет такого человека. Есть дважды выносливые и трижды любопытные, есть бродяги и странники – но провинция Ррок слишком велика. Слишком глубоко это море, и слишком быстро ходят по небу звезды...
Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку – такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь – шерстью...
Провинция Ррок велика, но не беспредельна...

Как заклинание повторяются эти слова – «Провинция Ррок». Провинция чего, какой страны? – не сказано. Большой мир за ее пределами появляется разве что в намеках, в упоминаниях. Для Игара провинция Ррок, по которой он бродит в поисках одной-единственной женщины – это и есть весь мир. И запутанные дороги Игара становятся метафорой той невозможной, неразрешимой задачи, которая перед ним стоит.

Мир тождественен пути. Путь тождественен герою.

Есть такие любители «настоящей фантастики» – их можно встретить едва ли не на каждом интернетном форуме, – которые категорически не признают подобный подход. По их мнению, если мир создан для героя и под героя, он тем самым узок и н неправдоподобен. Вот как у Стругацких, например... (Я не утрирую: такой пример мне действительно встречался.)

Узок – возможно, хотя и необязательно («провинция Ррок велика...»). Неправдоподобен ли – зависит от автора.

Изображение мира может быть самоцелью – если писателю нужна эффектная и эффективная социокультурная модель или, скажем, «исторический фон для эльфийских языков», как это было в случае Толкина.

Но «карта – еще не территория»; и что миры без людей? А как только в книге появляются люди, текст становится метафорой. «Метафорой чего? – спрашивает себя Ле Гуин в предисловии к «Левой руке Тьмы». – Если бы я знала...». Метафора – сгусток информации, которую вообще-то можно передать и иначе, но зачем? Набоковский «взрыв изумрудного солнца в самом конце [аллеи]» говорит нам больше, чем развернутое описание того, как именно солнце проглядывает сквозь листву.

В конечном счете, литература – метафора человеческого существования. Сюжет – развернутая метафора. Мир – воплощение сюжета. «Мир» и «человек», таким образом, находятся на противоположных концах цепочки; фантастика убирает промежуточные звенья, в предельном варианте становясь притчей – ничего лишнего, каждая деталь непосредственно работает на общий замысел. Но притча не просто лаконична – она и скупа. В романе, тем более в романе фэнтезийном, мир должен быть выписан богато и плотно – иначе он просто не будет достоверным. «Голый сюжет – самое опасное, – предупреждал когда-то Аркадий Стругацкий. – Голого сюжета бойтесь больше всего... Чтобы не ободранное дерево стояло, а чтобы с листвой оно было...» (В подвале у Романа // А.Стругацкий, Б.Стругацкий. Собрание сочинений: В 11-ти т. – Т. 11. – Донецк: Сталкер; СПб.: Terra Fantastica, 2001. – С. 375.)

Таковы две опасности фэнтези (среди многих других): как не превратить живое дерево в аккуратно подстриженную палку – но и не удушить ствол завитушками плюща (чрезмерного антуража, «фантастичности» в худшем смысле слова).

Зависит исход, в конце концов, от того, ради чего растят это дерево.


– А как было со «Скрутом»?
Сергей. В предыстории у нас были споры, очень интересные, о проблемах этики.
Марина. Да не было у нас никаких этических споров, из этических споров ни одна книга не получится!
Сергей. Почему же? Вот «Пещера», например, родилась из разговоров, что такое виктимность, психология жертвы. А «Скрут» – тут нестандартная ситуация заложничества. Что должен человек делать в такой этически неопределенной ситуации.
Марина (возмущенно). Ты говоришь, как литературовед! Я бы сформулировала это совершенно иначе. «Пещера» родилась из мультика «Девочка и крокодил»...
Сергей. Что я слышу! Какой крокодил....
Марина. А «Скрут» родился из созерцания паутины...
Сергей. Что, «Скрут» из крокодила?!
Марина. «Пещера».
Сергей. Боже мой!

М. и С.Дяченко. Ведьмин век. – М.: Эксмо, 2004. – С. 456.


Шутки шутками, а на самом деле «Скрут» возник на пересечении нескольких... не скажу «замыслов», но – сюжетов. Исходной действительно была не идея, а «ситуация».

Сергей. Я давным-давно упрашивал соавтора расколоть тему о маньяке, заложничестве, этической неопределенности – вот Маринка и уступила, коварно все перелицевав.
Из интервью, взятого автором книги (2005 г.).

Итак, некое паукообразное чудовище (мы еще не знаем, что называется оно «скрут», и даже, как оно выглядит, можем только догадываться) пленяет двух молодых людей, только что соединивших свои жизни на Алтаре. Игара скрут отпускает – на время, пока не зайдет звезда Хота; Илаза остается заложницей.

– Ты готов умереть за свою жену... Хорошо. Мне не нужно, чтобы ты умирал. Ты пойдешь к людям... Ты найдешь среди них женщину, настоящее имя которой – ТИАР. Запомни хорошенько – Ти-ар... Конечно, она может зваться и другими именами, но настоящее ее имя – это. Ей около тридцати лет... Чуть меньше. У нее темные, с медным оттенком волосы, и карие с прозеленью глаза. Ищи ее в провинции Ррок. Найди ее и приведи ко мне... Это трудно, я знаю. Ты обманешь ее, или соблазнишь, или притащишь силой – мне безразлично. Можешь даже повести ее к Алтарю... Все равно. Ты приведешь ее ко мне, и тогда, взамен, я отдам тебе твою... Илазу. Ты согласен?..
– А если Тиар умерла?!
– Если она умерла – значит, вам не повезло, – холодно отозвалась темнота.

Сильный ход – об этом хорошо написал С.Бережной, – но оказавшийся ловушкой для авторов. Книга длинная, а значит, Игар отыщет ту самую Тиар ближе к финалу; все, с кем сведет его судьба, окажутся очень похожими, почти похожими, почти тезками, но – другими. Герой этого не знает, но мы-то не можем не понимать!

Бережной справедливо противопоставил «Скрута» «Привратнику» и «Шраму»; продолжу эту мысль. В ранних романах цель очевидна – неясно, как до нее доберутся герои. В «Скруте», напротив, неочевиден финал, зато путь превращается в хождение по кругу. Мне не кажется, что Игар меняется за несколько месяцев блужданий по провинции Ррок. Меняется отношение к «миссии» – его ли это заслуга? Игар впитывает в себя мысли и чувства тех, с кем его сводит дорога, – и остается собой. «Крученым» называют его снова и снова. Скрута скрутило в нечеловеческий облик то, что ему показалось чудовищным предательством, – Игар же крученый по самой природе своей. Деталь, которая постоянно повторяется: когда Игару страшно, он вдруг начинает хихикать, даже хохотать. Колоритный штрих, «обратное общее место»? Не только. Еще одно напоминание: Игар – не такой, как все. «Крученый», то есть «вещь в себе». Не самый сильный и уж конечно не самый умный; жизнь – а вернее, поручение скрута научило его быть хитрым, иногда и бесчестным. И всё же «Скрут» – история не изменений Игара, а его встреч с теми, кто не Тиар.

Ни одна из них не была похожа на прочих. «Ясновельможная» с характером змеи... Пенка, которая незамысловато радовалась жизни – без рук и без ног... Портовая шлюха, мечтавшая купить дом и торговать сыром... Тиниар, изуродованная болезнью, носившая когда-то колечко с зеленым камушком... Полевая царевна со шрамом у основания шеи, счастливая и безумная... Кладбищенская принцесса, воспоминание о которой вызывает приступ жгучего стыда... Вернее, вызывало раньше, когда ему еще было чем стыдиться.

Динамика этой линии «Скрута» – не сюжетная. Честный человек, который уговаривает себя совершить предательство – каждый раз, как встречает «Тиар». Человек, который, казалось бы, нашел себе оправдание – ведь в скрута превращаются только люди, пережившие страшное, непростительное предательство; а значит, совесть Игара может быть чиста, как совесть палача – не судьи, а всего лишь исполнителя приговора. Или даже так: конвоира, от которого не зависит ничего.

Сухая, лихорадочная дрожь восторга, неуместная улыбка, на две части раздирающая лицо...
Ему сделалось легко. Ему сделалось радостно; его мучительный выбор был теперь упрощен до смешного: подлость за подлость.

И это всего через несколько страниц после того, как Игар думал о себе: «Он не палач по призванию; он даже по принуждению не очень-то палач».

Любой простой выбор, простой до смешного, – привести к логову скрута солдат, отказаться от поручения, предать – оказывается неверным. Авторам нужно перебрать все варианты, как в детективе. «Отбросьте все, что не могло иметь места, и останется один-единственный факт, который и есть истина», – говорил Шерлок Холмс. Отбросьте все возможные (вернее, невозможные для героя) варианты поведения, и останется один-единственный путь, который даже трудно назвать свободным выбором, скорее – осознанной необходимостью.

Действенность такого подхода зависит, в сущности, всего от двух условий. Удалось ли авторам перебрать действительно все варианты? Кажется, да – но поэтому «Скрут» и кажется по временам тяжеловесно-затянутым. Удалось ли заставить читателя пройти с Игаром весь путь? А вот это уже зависит от «глубины погружения», то есть от готовности читателя не «отождествиться» с героем, но – принять его мысли и поступки. Романтическим героем можно восторгаться или, напротив, поглядывать на него скептически – поступки капитана Питера Блада или крапивинских пионеров принципиально несоотносимы с нашими. Антигерой, наподобие Алекса из «Заводного апельсина», может вызывать несколько брезгливое любопытство. (Впрочем, силу эмоционального воздействия это не ослабляет.) Дяченко же создают такую ситуацию, в которой никто из нас, даст Бог, не окажется, но делают героя ровней читателю – в том, что касается способности принимать решения. Разве что Игар куда упорнее многих из нас.

Эксперимент, повторяю, не вполне удачный: многообразие нюансов поведения Игара вынужденно сводится к одной и той же схеме: он уже готов подхватить Тиар и отправиться с нею к скруту, но тут в очередной раз оказывается, что это не она. В следующих книгах Дяченко учтут это, и если события будут повторяться, то – или по нарастающей (как ведьмовские теракты в «Ведьмином веке»), или в рамках безысходной, хотя и варьирующейся социальной системы («Армагед-дом»).

Две другие сюжетные линии «Скрута» служат контрапунктом к основной. Так же, как рассказ о скитаниях Игара, истории Илазы и безымянной девочки (Тиар, как мы вскоре догадываемся) выстроены на повторах и вариациях основной темы. Но их роли в романе различны.

Илаза. В одной из глав Дяченко прямым текстом высказали то, что лучше было бы оставить в подтексте: Илаза очень похожа на свою мать, княгиню, которая погубила свою старшую дочь, а заодно, почти не заметив этого, и многих других людей. Илаза направила всю свою (немалую!) силу воли на одну цель – выживание. А если заодно удастся уничтожить скрута – тем лучше. Ее «живучесть» гораздо ближе к спокойной и безумной властности княгини, чем она готова признать; и еще ближе к разрушению личности (всё это отзовется в «Армагед-доме», который, казалось бы, совсем не похож на «Скрута»). Илаза выжила, но ее любовь умерла; самопожертвование Игара, который приходит, чтобы умереть вместе со своей женой, она не может воспринять иначе, как издевку – не Игара, судьбы.

– Зачем же ты приперся, – сказала за его спиной Илаза.
Нервный смех оборвался.
– Зачем?.. – голос ее задрожал. – Ты... ты ничтожество. Тряпка. Ты втравил меня... обрек меня... а теперь не смог даже... даже... – она всхлипнула, и этот всхлип судорогой прошелся по всему ее телу.
Он хотел сказать ей что-то. Он хотел подойти и обнять – но не послушался язык и отказали ноги.
– Ты... – Илазу трясло, она входила в свою истерику, как нож входит в масло. – Ты... зачем ты пришел один?! Чтобы я еще раз полюбовалась на твою сопливую рожу? Зачем ты притащился, если ты не привел Тиар?!

Путь Игара – на грани самоубийства; и путь Илазы – на грани саморазрушения.

И именно ее глазами мы видим скрута: страшное сочетание человеческого разума, ледяной иронии и безжалостности паука. Напряжение этих глав держится за счет того, что мы не можем предвидеть, каким окажется скрут на этот раз. Диапазон – от холодного признания:

– Ты... тварь. Изощренная тварь.
– Да.
– Истязатель!
– Да... Все верно, Илаза. Я скрут.

...до безнадежной тоски:

И стон донесся-таки. Глухо, издалека, не то с неба, не то из-под земли; а может быть, это стонал измученный скрутом лес.
Ведь не скрут же, в самом деле, ухитрился издать столь глухой, полный тоски звук. Уж никак не скрут.

(Показ чувства через его отрицание – прием, настолько же традиционный, насколько действенный.)

Юрий Лотман рассуждал о происхождении сюжета из мифа. Один герой может превратиться в набор персонажей, выполняющих схожие, а там и различные функции (Ю.Лотман. Происхождение сюжета в типологическом освещении // Избранные статьи. – Т. 1. – Таллинн: Александра, 1992). В «Скруте» это Игар и Илаза, оба – пленники скрута. Но возможно и обратное: совершенно несхожие персонажи оказываются одним человеком. Фарисей Савл, ставший апостолом Павлом (пример Лотмана). Скрут, некогда бывший рыцарем-наемником Аальмаром. Прекрасный воин и гигантский паук – но мелкие детали говорят о том, что душа осталась прежней, хотя и страшно искрученной.

Поэтому так важна третья линия романа – история девочки Тиар. История эта возникла не сразу – из необходимости объяснить поведение скрута. Насколько успешно она выполняет эту задачу? В первом варианте романа – не очень. Мужчина растит в своем доме девочку, готовя ее себе в жены; в брачную ночь она убегает от него. «Да если б в том мире от обиды такой величины каждый чудищем становился!..» – ехидно заметил рецензент (В.Пузий. Рец. на роман «Пещера» // Майдан. – 1998. – № 2. – С. 90). При переиздании Дяченко расширили эпизод: теперь Аальмару кажется, что Тиар не просто бежит от него, но убегает к другому, и в ретроспективе дружба Тиар с мальчиком Вики, подозрительная для всех, кроме Аальмара, выглядит действительно не такой безмятежно-невинной. То, что Тиар выпрыгнула из спальни, не глядя на Вики, стоящего под окном, для Аальмара – нет, уже скрута! – значения не имеет.

Убедителен такой поворот или нет, но линия Тиар, неспешный рассказ о превращении девочки в женщину, – это лучшие страницы романа. Здесь нет ни лихорадочных метаний Игара, ни подчеркнуто-застывшего отчаяния Илазы – только внимание к деталям, только рост души.

Еще один рискованный сюжетный ход: скрут рассказывает Илазе о том, как он дошел до не-жизни такой задолго до того, как линия Тиар подходит к завершению – свадебной сцене. Мы уверены, что знаем, как и почему Тиар бросит Аальмара (недаром Вики всё время рядом) – и ошибаемся.

Тиар не могла принять Аальмара как мужа, потому что он стал дня нее вторым отцом.

Колени ее дрогнули. Весь ужас, накопленный поколениями ее предков, весь липкий кошмар перед кровосмесительной связью... С отцом – нельзя, нельзя! Запрещено небом, запрещено людьми, запрещено всеми поверьями и легендами, запрещено самой природой – нельзя!

Тема относительности обычаев несколько раз возникает в романе. Где-то «право первой ночи» никого не удивляет и не возмущает; но женщина убивает мужа, который отдал ее сеньору, – она не из этих краев. В стране Аальмара принято воспитывать будущую жену в своем доме – Тиар, жившая ради того, чтобы выйти за любимого рыцаря, в последний момент понимает, что не может принять такой исход. Для многих, слишком многих писателей это стало бы поводом к разговору об относительности моральных норм вообще. Какая модная, какая благодатная тема... и какая удобная для всех недо-Раскольниковых, живущих по принципам «психологически-аппробативной этики» – правильно лишь то, что делаю Я!..

Дяченко – не в последнюю очередь моралисты. И если есть в «Скруте» мораль, то она такова: каждый наш шаг может причинить страдание другому человеку. «Каждому городу нрав и права»; именно поэтому каждый поступок нужно соотносить с действиями и чувствами других людей. Не тому ли Игар научился, встречая таких разных и таких схожих в своей необычности женщин?

Финал романа – впервые у Дяченко – открыт. Тиар и Аальмар встретились через много лет после того, как она, сама того не желая, предала своего жениха и он стал скрутом, в котором от человека осталась только жажда мести. Что их ждет впереди? «Казалось бы, happy end... – пишет С.Логинов в статье «Русское фэнтези – новая Золушка». – Однако, Аальмар по-прежнему остается чудовищем, и у Тиар никто не убавит прожитых лет. «Аленький цветочек», как это бывает в реальной жизни, без превращения в финале. Алтарю нет дела, в каком обличье пришли к нему любящие» (Империя (К.). – 1998. – № 1. – С. 111). Но об этом в романе ничего не сказано! Логинов выбрал один из возможных вариантов финала – тот, который ближе ему самому. Я уже говорил, что в большинстве романов Дяченко – и «Скрут» не исключение! – важен сам выбор, а не его последствия, которые предсказать нельзя, не стоит и браться. В отечественной традиции фантастики такой подход связан прежде всего с именем Стругацких. В предисловии к «Улитке на склоне» мэтры писали о том, что читателя не должна интересовать дальнейшая судьба Кандида – главным в повести является осознание героем происходящего и выбор, который он делает (Эллинский секрет. – Л.: Лениздат, 1966. – С. 385).

Святая Птица, помоги им.