Остров сирен

«Это остров сирен. Одиссей, правь подальше ладью!

А иначе услышишь их зов, подплывешь — и адью…»

Просыпаюсь. Горланят сирены воздушной тревоги.

И подобна душа воробью; не орлу, воробью.

Холодно летом, как лютой зимою, крикнул бы в голос, да горло немое,

Ложкою меда в бочке помоев тонут и гибнут слова,

Прахом металл, окривело прямое, насыпь просевшую ливнями смоет,

Мир пожирается бешеной молью, моль говорит: «Я права!»

Время прокручено в фарше безвременья, ада щебёнка — благие намеренья,

В производители выбрали мерина, всяк, кто безумен, мудрец,

Пулями строчки у стихотворения, выпили, брякнули, гаркнули, стрельнули,

Ученики лезут сворой на тренера, дочь убивает отец.

Падают бомбы и рушатся здания, главное тут оправдать ожидания,

Сто лет назад целовал ручку даме я — вспомнят, найдут, проклянут:

Дама не та, я не тот, а лобзание — просто безмерное в пошлость сползание,

Ждут извинения и покаяния, сроку пятнадцать минут.

Жив ли курилка, скитается, умер ли — пища для чувства, которое юмора,

Сумерки мира — немирные сумерки, каждый хорёк — Рагнарёк,

Каждая язва вскипает воронкою, каждый звонок отдает похоронкою,

Здесь, на руинах, которые трогаю, был продуктовый ларёк.

Непостижимы причуды у вечности, зверь обучает людей человечности:

«Бей, — говорит, — дорастешь и до нечисти. Это ведь выше зверья?»

Выше, конечно, движение правильно, так мы, глядишь, дорастём и до дьявола,

В райском саду сдавим кольцами яблоню, жалом сверкнем: «Вот и я!»

Тут и подскажем, брат, Евам с Адамами, как стать Адольфами, как стать Саддамами,

Были вчера королями и дамами, нынче выходим в тузы,

Бряк о столешницу бубнами-червами — взрывы пятнают застройку вечернюю,

Фенрира-волка покормим печеньками, вывалил Фенрир язык.

У лексикона большие новации — это мирняк под артой на локации,

Гроздья душистые белой акации тонут в кромешном дыму,

Новый язык грозно лязгает траками, ломит зелёнкой, уродует страхами,

Плоскость полей выедает оврагами — нет, не могу, не приму.

Горлом немым, ртом иссохшим, губами мертвыми вслед каравану с гробами

Хрипом давлюсь, и кровавые бани пеной от хрипа идут,

Старое слово, былое наречье, несовременное, да человечье,

Господи, пусть сохраняется вечно! Жить ему в райском саду.

Это, знаете ли, вождь,

Это, знаете ли, вошь,

Этому душою предан,

Эту давишь. Что ж ты ждёшь?

И смотри не перепутай,

Не простят, пока живёшь.

На кладбище взрывы. Снаряды кромсают кресты.

Покойники шепчутся: «Как ты? Нормально. А ты?

По нам ещё ладно, мы мертвые. Как там живые?»

И стиснуты зубы у черепа до немоты.

Каждый нелюдь уверен, что он точно людь,

Знает слово «хвалю» (…дь!), «накормлю» (…дь!) и «люблю» (…дь!),

Произносит все эти слова без запинки,

А что лють в каждом слове, так честная лють!

Что было, то было, и это пройдет,

Которое нынче гремит,

А вечен, представьте, один идиот,

Который по скверику тихо бредёт

И шепчет под нос: «До-ре-ми!»

Разлом, катастрофа и вывих эпох

Вселенский, и дыбом земля,

А он идиот, и разлом ему пох,

Куда как важней: «До-ми-ля…»

Пожары, бомбежки, прилеты ракет,

Безвидна земля и пуста,

А он тонкой веткой на рыхлом песке

Рисует себе нотный стан.

Господь милосердный! Хоть с неба спустись,

А вынь да положь чудеса,

Ведь надо до коды ему добрести

И партию скрипки вписать,

Тогда снизойдёт к нему райский народ,

Оркестр крылатых ребят:

Вот арфы, вот трубы, а вот идиот

Симфонией славит Тебя.

Стисни зубы, сожми кулаки,

Если можешь лишь это, так сделай хоть это,

Дым над городом, дым вдоль реки,

Вот такое вот, доктор, хреновое лето,

Натворили беды дураки.

Ангел в небе срывает печать,

Саранча гложет школу, больницу и садик,

Где-то пишут: «Военная часть!»

Кто-то верит: «Военная часть…»

Ангел плачет, ракета идёт по глиссаде,

Выбирая, с чего бы начать.

В рай пускают без очередей,

Кто ни встанет к воротам, тот сразу же первый,

Над руинами дым поредел,

И теперь хоть ходи по воде,

Хоть с креста кричи: «Папа! Ты где?»

Как гитарные струны, натянуты нервы,

И у веры бывает предел.

Над ребенком молчат старики,

Нет ни слёз, ни проклятий, лишь музыка где-то.

Старый плеер всему вопреки

Кормит стайку мелодий с руки.

Стисни зубы, сожми кулаки,

Если можешь лишь это, так сделай хоть это,

Оборви, не закончив строки.

В беде и в радости, в здоровье и в болезни

Не выясняли мы, кто тут кого железней,

Но если лестницы круты и без перил,

Мы шли бок о бок по пролетам этих лестниц.

Война — последний довод людоеда.

Когда нужна еда, а не победа,

Неплохо вторгнуться в соседский двор,

Враждебный жир приметив у соседа!

Мастера апгрейдить прошлое, мастера любить грядущее —

Те же лица, фасы, профили, имена у мастеров.

Мы, кричат, за все хорошее — искупай его в меду ещё,

И давай, глотай хорошее в этом лучшем из миров!

Ой, глотаем, наглоталися, аж из глотки валит пеною,

Ой, вчера не по-вчерашнему, ой, а завтра вовсе нет,

Мы попали, как в янтарь оса, где те песни, брат, что пели мы?

Эти песни невзаправдашни, и о чем они — секрет.

Ах ты будущее-прошлое, мастера с тобой работают,

Перекраивают заново, истирают в порошок,

Сыплют пряничными крошками, стелют новыми заботами.

А что сами мы? А сами мы уверяем: «Хорошо!»

Как же нам не верить мастеру языкатому-рукастому,

Как не верить благодетелю, как не верить подлецу?

Вся колода верной масти, да, и живём теперь как в сказке мы,

Под надёжным предводительством прём к счастливому концу.

Когда поэты гибнут на войне,

То гибнут не поэты, а солдаты.

Вот он лежит: затихший, бородатый,

Стихи бессмертны, а солдаты нет.

Когда осколок ловит музыкант,

Осколок ранит старшего сержанта,

И раненого мне безумно жалко.

А фуга что? А фуга на века.

Искусство вечно. Музыка спасёт,

Поэме суждена судьба большая,

И знать бы, почему вот это всё

Никак, совсем никак не утешает.