Генри Лайон Олди

ДЕТСКИЙ САД

Эти женщины.

Эти две женщины: воспитательница и беженка. Никогда раньше не видел, чтобы люди так смотрели друг на друга. Беженка была похожа на ребенка, который утром вышел к новогодней елке, опустился на колени, рассчитывая найти под мохнатыми лапами в лучшем случае кулек с конфетами — и вдруг увидел гигантскую коробку с автоматической железной дорогой. Воспитательница же была похожа на мать, тихо стоящую в дверях: вот, стоит, молчит и любуется детским счастьем, которое сама и создала.

Обоих создала: и дитя, и счастье.

С чего я решил, что она воспитательница? Мало ли должностей в детском саду? Повариха, уборщица, заведующая…

Нет, так нельзя. Так начинать нельзя. Никто ничего не поймет, да и я запутаюсь. Начнем иначе.

Выбора мне не оставили.

Еще недавно он был. Я мог остаться в городе под обстрелами, уходя в коридор, когда дом начинал подпрыгивать, или спускаясь в метро, превращенное в бомбоубежище — и мог уехать, решившись на эвакуацию.

Я выбрал отъезд.

На вокзале, утонув в людском море, задыхаясь от сумасшедшей толчеи, я мог сесть в поезд или плюнуть на все и вернуться домой. Выбрав поезд, я мог держать путь в разных направлениях: скажем, на Днепр или на Львов.

Я выбрал Львов.

В вагоне, где в каждом купе уже сидело восемь человек, и еще двое-трое ютились на верхних полках, я мог сесть прямо в коридоре на пол, застеленный тоненькой ковровой дорожкой — или отправиться в тамбур, где вероятно, было посвободнее, но и значительно холоднее.

Я сел на пол.

Здоровенный пес бойцовской породы, мой сосед и товарищ по несчастью, вздохнул и положил голову мне на колено.  Зевнул, став похожим на мультяшного бегемота, и чутко задремал. Я почесал его между ушами. Пес еще раз вздохнул и лизнул мою руку.

Я чувствовал, как он дрожит. Псу было страшно.

— Он не кусается, — с опозданием вмешалась хозяйка.

— Я тоже, — пошутил я.

Никто не засмеялся.

Поезд тронулся. Война какое-то время гналась за нами: погромыхивала, ворчала вслед, вставала столбами дыма из-за деревьев. Потом раздумала, отстала. Мы были слишком скучной, безвкусной добычей.

Ночью в тамбуре, кажется, дрались. Во всяком случае, так я истолковал звуки, которые слышал. А может, и нет: худосочный парнишка вывалился из тамбура в коридор, пребывая в расстроенных чувствах, следом за ним вышел пожилой мужчина, мой ровесник, и убрел в купе, где и взобрался на верхнюю полку. Парнишка вскоре вернулся, постоял у дверей купе, но входить не стал. Заподозрить эту пару в рукоприкладстве было трудно.

Чужая история. Какое мне дело?

Когда поезд подъезжал к Львову, я уже собрался выходить вместе со всеми, но судьба снова подкинула мне выбор. Выяснилось, что это не конечная остановка. Поезд шел до Ужгорода, и я решил остаться.

Толпа взвилась, схлынула.

Дальше я ехал как царь. В пустом купе; кажется, даже в пустом вагоне. Проводник принес чай. Ожидая, пока чай остынет, я смотрел в окно. Начались Карпаты, повсюду лежал снег. Мне вспомнился главный снегопад моей жизни. Это случилось в детстве — времени, которое сейчас выглядело небывальщиной, сочинением доброго сказочника. Бабушка напялила на меня драповое зимнее пальто с меховым воротником — мутоновым, гордо говорила бабушка! — перетянула горло кусачим шарфом, и я неуклюже вывалился в подъезд. Вихрем слетел по трем ступенькам, с разбегу ударился плечом о входную дверь, рассчитывая победно выскочить на улицу — и заорал от боли.

Дверь не открывалась.

К счастью, зимняя одежда смягчила удар. На мой вопль выглянула бабушка, следом за ней вышел дед с совковой лопатой. Да, помню: у нас была лопата, стояла на кухне, между стеной и холодильником. Вместе с дедом, пыхтя и отдуваясь, мы кое-как отпихнули дверь, высвободив достаточную для работы щель — и дед стал понемногу выкапываться наружу, затем пробивать тропинку в сугробах, какие намело за ночь, к тротуару и проезжей части. Дед быстро устал, у него было больное сердце. Я, ликуя, забрал у него лопату, но устал еще быстрее. Впрочем, соседи из второго подъезда пробились к нам со стороны улицы, и я вырвался на оперативный простор: красный, запыхавшийся, счастливый.

Когда это было? В каком году? Конец шестидесятых? Начало семидесятых? Не помню, забыл. Помню только счастье, номер года стерся, стал неразборчив. Я трясся в пустом вагоне, пил чай, вспоминал давний снегопад, когда мир был румяным и беззаботным — и не знал, что выбор у меня потихоньку забирают.

А может, уже забрали совсем.

Телефон в горах ловил через раз. Все ужгородские бюро по найму жилья, куда мне удавалось дозвониться, твердили одно и то же, как сговорились. Нет, квартир нет. Да, никаких нет. Большой наплыв, понимаете? Что? Вообще нет. Комнат тоже нет. Когда будут? Неизвестно. Возможно, появится однокомнатная на Лермонтова. Когда? Дней через двадцать, но это неточно. Сколько будет стоить? Да, именно столько. Нет, мы не сошли с ума.

Отели и хостелы пели в унисон: нет, нет, нет.

В пустом купе стало тесно. Война свесилась с верхней полки, оскалила гнилые зубы: «Что, дурачок? Думал сбежать от меня? Если я притихла, это не значит, что меня нет. Я есть, я с тобой, никуда не денусь. И ты никуда не денешься, понял?»

Остаться в поезде? Ездить туда-сюда, благо проезд бесплатный: часть пути — в давке, на полу коридора, часть — по-царски, в любом купе на выбор… Идея подкупала своим безумием.

Подъезжая к Ужгороду, я уже понимал, что приехал. Приехал во всех смыслах. Рвануть дальше, за кордон? Ладно, будем думать. Сейчас надо позаботиться о ночлеге: вечер на дворе.

Вокзал, пряничный домик из сказки братьев Гримм, был набит битком. Толпа с перронов спускалась под землю, перекочевывала в здание, утрамбовывалась, ворочалась. Люди сидели, стояли, лежали. Редкие паузы быстро заполнялись: багаж, собаки, кошки в переносках. Волонтеры сбивались с ног, пытаясь накормить, напоить, ответить на вопросы. На стене висело объявление: «Приют для беженцев в Совином гнезде. Улица Ференца Ракоци, 2». Я бывал в Совином на ярмарке, во время праздника, устроенного в честь Дня города: старинные подвалы, торговля сыром, медом и вином.

Надеюсь, беженцев селят не в подвалах.

— Мне очень жаль, — разочаровала меня молоденькая волонтерка, наливая в картонный стаканчик порцию горячего чая. — В Совином гнезде закончились места. Всех теперь везут в Перечин. Вон автобус, вы еще успеете.

— Сто тысяч, — сказал кто-то.

— Что, простите?

— Население Ужгорода — сто тысяч. И еще сто тысяч приехало спасаться. Может, больше. Это безумие какое-то…

—  Безумие, — согласился я.

Ага, согласилось безумие.

Перечин, думал я, садясь в переполненный автобус. Полчаса от города. Не худший вариант. Завтра, все завтра. Сейчас упасть бы где-нибудь.

Бойцовый пес, мой сосед по вагону, узнал меня и радостно гавкнул.

— Он не кусается, — машинально сказала хозяйка. — А, это вы! А мы вышли во Львове, я подумала и вернулась обратно. Только в другой вагон. Зря, наверное.

— Наверное, — вздохнул я.

Автобус ехал быстро. Вприпрыжку выскочил за городскую черту: мелькнула Каменка, школа, подъем к Невицкому замку. Мы свернули налево, взяли в гору, на Перечин. Пересекли поселок, выбрались к автостанции — и продолжили лезть в гору.

— Куда это мы? — забеспокоился я.

— В Перечин, — откликнулись беженцы.

— Мы его проехали.

— Как? Вы уверены?!

Поднялся шум.

— Не волнуйтесь! — громко объявила сопровождающая волонтерка. — Мне звонили из Перечина, там тоже нет мест. Все занято. Мы едем…

Название села я не расслышал, потому что шум усилился.

— Детский сад, — надрывалась волонтерка. — Вас разместят в детском саду! Там уже готовятся к приему. Как приедем, становитесь на регистрацию…

Плыву по течению, понял я. Туда, куда несет.

И погладил собаку.

К детскому саду автобус подъехал в темноте. Все выгрузились, потянулись внутрь. Хотелось построиться парами и взяться за руки — как в детство вернулись. Фикусы в кадках, поделки из сухих осенних листьев и ярких бусин, фотографии победителей конкурсов песни и танца. Грамота: «Награждается Грайленко Наталья Петровна за II место в номинации "Педагогические работники учреждений дошкольного образования" методического фестиваля…» Рисунки фломастерами и цветными карандашами: это я, это папа, а эта красавица, конечно же, мама. Я захлебнулся от наплыва чувств и смущенно закашлялся.

Пахло супом. Фасолевым, ей-богу.