Ящики Пандоры

Ссоры, споры да раздоры,

Тот предатель, тот дурак —

Это ящики Пандоры

Открываются с утра.

Взвод Пандор, а может, рота,

Гулеванит у ворот:

А не мало ль у народа

Бед-несчастий? Эй, народ,

Эй, девчонки и мальчишки,

Эй, ЮНЕСКО и ПАСЕ,

Мы сейчас как хлопнем крышкой —

Сразу крышка будет всем!

Боль с любовью однокоренные,

Бой с любовью однокоренной,

Глухо бьют врага часы стенные,

Время искалечено войной,

Ужас поднимается с колен

Под контральто хриплое сирен.

Тишина из ряда необычных,

Редкостных явлений. В тишине

Становлюсь расслаблен и забывчив,

Сразу забывая о войне.

Три секунды. Всё, мать твою ёж,

Вспоминаешь, хмуришься, встаёшь.

Ненависть без «не» не существует,

Что б ни утверждали словари,

Пчелы носят мёд не в бункер — в улей,

Выучи, запомни, повтори.

Хороша любовь рабочих пчёл,

Вспомнить бы, где это я прочел.

Бузина рассыпалась салютом,

Прахом рассыпаются дома,

Что ни месяц — бесконечно лютый,

Что ни день, то горе от ума.

Хорошо живётся дуракам,

Заходите в чат, друзья, welcome.

Старики расселись по престолам,

Не встают — кишечник барахлит,

Дважды заходить в дерьмо не стоит,

Как сказал философ Гераклит.

Ехал через реку Имярек,

Тоже не зашёл — разумный грек.

Говорят, вначале было Слово,

Однокоренное ко всему,

После разделили свет и тьму,

И делили снова, снова, снова,

Мириады крошечных частей

Видим мы в программах новостей.

Ромул с Ремом — спор за чечевицу,

Брат убит, построен новый Рим,

На арене молоком волчицы

Ромул пишет: «Можем. Повторим».

Под напевы рвущихся гранат

Режет тушку Ромула сенат.

Однокоренные боль с любовью,

Однокоренные боль и бой,

Однокоренные мы с тобою,

Корень общий, шарик голубой,

В старом парке на исходе дня

Обними, пожалуйста, меня.

Жил на свете учитель всему,

Налетал, как пустынный самум,

Уверяет молва —

Он однажды давал

Наставленья Ему Самому!

Язык раздвоен, как у змеи,

Двумя пишу,

Бегите небом, слова мои,

Небелый шум.

Шумит под башнею Вавилон,

Всё трын-трава.

Беги по воску, моё стило,

Одно, как два.

Стихотворный размер ломается от прямого попадания

Планирующей бомбы, ничего не знающей о стихах,

Целыми подъездами рушатся ямбы и прочие здания,

Анапесты и школы, хрустнувшие в неосторожных руках

Судьбы, а может быть, случая, не знаю, кого ещё.

Чудовище, думаю я, не называя имени. Чудовище.

Не выходя из комнаты, живу в державе. Помните?

Лечу с горы на саночках из прошлого сюда,

Ах, горка, горка-горочка, то счастьице, то горюшко,

то грязь стоит до пояса, то чистая вода.

Вот войны аппаратные, вот Фивы Семивратные,

вот Ахиллес, вот — ах, залез, и не пойму, куда,

Вот лук Гандива бах да бах, а вот Политбюро в гробах,

была страна, и нет страны, не сыщешь и следа!

Не выходя из комнаты, летят галопом коники,

паясничают комики и трагики басят,

Того, что было, больше нет, «не выходи…», сказал поэт,

другой сказал, что всё пройдет, и все пройдут, и вся.

Плыл на Итаку — не доплыл, круг начертил — одни углы,

японским был городовым, стал харьковским шутом,

И вот уж много лет подряд, как раб, я строю зиккурат —

за томом том, за томом том, и вновь за томом том.

Не выходя из комнаты, поссорился с драконами,

купил билет на звездолет, отправился в круиз,

Вернулся, глядь — Мазандеран, где ногу цуцик задирал

на лозунги крутых идей и писал сверху вниз.

Не выходя из комнаты, от доминанты к тонике

крадусь, как неумелый вор по темному жилью,

Ага, нашел, нет, не нашел, отлично, нет, нехорошо,

не счесть алмазов, да не здесь — крадусь, бреду, пою.

Все, что есть в комнате, моё, однажды выйду из неё

и не оставлю ничего, все заберу с собой,

Пойду дорогой налегке, с поклажей в старом рюкзаке,

селиться в комнате другой — в которой? Да в любой!

Я думал, бумагу чернилом марая,

Что в этом и кроется путь самурая,

Что миг просветленья реально возможен,

Раз слово, как меч, вылетает из ножен.

Потом я бумагу марал пишмашинкой,

И прежние взгляды счёл глупой ошибкой,

Вот копия первая или вторая,

И это, наверное, путь самурая.

Потом я успешно марал мониторы,

В атаке был уке, в защите был тори,

Сходились абзацы, мечами играя,

И в этом мне виделся путь самурая.

Из ножен мечи — это ныне смартфоны,

А путь не имеет ни цели, ни формы,

А ронин скитается пыльной дорогой,

И ронина лучше руками не трогать.

Я был дурачиной и жил идиотом,

Я думал, что путь самурая — да вот он!

Лежу я сейчас под цветущею вишней,

Любуюсь на небо, а может, и выше,

Слова, будто пёрышки, перебирая…

При чём тут, скажите мне, путь самурая?

Всё тоньше обрывок шагреневой кожи,

Всё меньше желаний на донышке жизни,

Направо — все те же, налево — все то же,

Посулы смешны, искушения лживы.

Всё реже из лампы явление джинна,

Всё чаще — когда-нибудь, вряд ли, быть может.

Всё легче чалма, а ишак всё старее,

Всё больше стоянок в пути Насреддина,

Во всем виноваты, конечно, евреи,

А мудрость, бесспорно, приносят седины.

Мы — то, во что верим, и то, что едим мы,

Мы — парус, не парус, мятежник на рее.

И всё-таки времени слышу тик-таки,

Которые не публикуют в Тик-Токе,

Защиты волной переходят в атаки,

А солнце встаёт, как всегда, на востоке.

Законы природы просты и жестоки,

Но снова вступает труба из затакта.

Всё чётче шелковицы лёгкие ветви,

Всё резче прописан камыш над водою,

И белого света так много на свете,

И черного хлеба, и теплого дома.

Трясу над строкою седой бородою,

В ладонях несу разыгравшийся ветер.

Ну, здравствуй, дядя Бог,

Как жизнь, здоровье, дети?

Погожий ли денёк

Стоит сейчас в раю?

Не будем о дурном —

Кто тут за все в ответе,

А хочешь, я Тебе

Сыграю и спою?

На арфе не могу,

И не могу на лютне,

Аккорды, как обед

Из трёх столовских блюд,

У ангелов Твоих

Слух, знаю, абсолютный,

Так вот, не надоел

Тебе ли абсолют?

Спускайся, посидим,

Опустошим поллитра,

Нарежем шмат сальца,

Ты к салу как, с душой?

Прочтем перед едой

Застольную молитву,

Мол, да, благодарим,

Все будет хорошо.

И знаешь, дядя Бог,

Оно все так и будет,

Тут важно не сглупить,

Не резать сгоряча,

А если ты в делах,

Заели дядю будни,

Я поднимусь к Тебе —

Попозже, не сейчас.

Знаешь, сестра, я что-то очень сегодня устал,

Прямо с утра, сестра, лежу и понимаю — устал,

А я-то думал — стальной, и все, что надо, со мной,

А вот лежу и понимаю — не сталь.

Знаешь, сестра, я и с кровати-то вставать не хотел,

Лежал бревном, сестра, вставать ни за что не хотел,

Зачем, я думал, кровать, когда все время вставать,

И ты встаёшь и застилаешь постель.

Знаешь, сестра, я ночью долго смотрел в потолок,

Как люди в небо глядят, так я лежал и смотрел в потолок,

Одним синица в руке, другим журавль на потолке,

А я лежал и воду в ступе толок.

Знаешь, сестра, я слишком стар для этой гадской войны,

Как ни крути, я слишком стар для этой сучки войны,

И вот все время кручу, и не пойму, что хочу,

Кому нужны мы, старики-пердуны?

Знаешь, сестра, я раньше верил, что умру молодым,

Ведь это круто, сестра, лабать блюзы и помереть молодым,

Когда ты весел и пьян, и за душой ни копья,

И девки в первые садятся ряды.

Молодость, где ты, вот лежу я и зову медсестру,

Очень устал сегодня, вот и зову медсестру,

Подай гитару мою, я новый блюз напою,

Укол успеется, небось, не помру.

Знаешь, сестра, я что-то очень сегодня устал,

Честно скажу, сестра, как грузчик на вокзале устал,

Всю ночь ломало меня, я этот блюз сочинял,

А мы-то знаем — новый блюз неспроста.

Садись, сестра, пока свободны места!